Евгений Пермяк - Сегодня и вчера
— Ну, так ведь тому куст, другому два… Глядишь, и две тысячи кустов не цифра. А смородина редкая, «Лия-великан». Не поверите, чуть не по волоцкому ореху случаются ягоды. Разбирают эти кусты, только успевай выкапывай…
— Торгуете, стало быть, кустиками?
Ожеганова замялась:
— Торговать не торгуем, а услуги оказываем. Конечно, кое с кого приходится и деньгами брать… Дом-то ведь выпил нас, Аркадий Михайлович. Вот и приходится тишком от Василия Петровича то смородиновыми кустиками лишнюю копейку добыть, то цветами крышу покрасить. Помогать ведь надо хозяину. Жалеть надо его. Так вот я и свожу концы с концами. Да и зачем же земле даром пропадать? Негосударственно.
— Что и говорить, — не очень твердо согласился Баранов. — А это? — обратил он внимание на вольер, где расхаживали белые куры.
— Курицы, Аркадий Михайлович. Неужели вы такой уж городской житель, что кур не признали?
— Да что вы, что вы! Пока я еще курицу с голубем не путаю, — стал оправдываться Баранов. — Я просто удивился количеству. Двадцать?
— Тридцать одна. Теперь-то уж двадцать восемь осталось. Одну хорь намедни прикончил, а сегодня двух в вашу честь жарим.
— Я очень сожалею, — сказал Баранов. — Но двадцать восемь кур тоже лишковато.
— Да кто его знает, Аркадий Михайлович… Но ведь если разобраться и вдуматься, то получится: что за десятком ходить, что — за тремя. Да и нагрузка на петуха правильная, — попыталась она пошутить, но Баранов не принял шутки.
Они пошли дальше. Возле сараюшки послышалось хрюканье.
— Ого! Значит, и свиноферма своя, Серафима Григорьевна! Сколько их у вас?
— Трое.
— Правильно. Что за одним ходить, что — за тремя.
— Вот именно, Аркадий Михайлович. Золотые слова! Свое мясо едим, свои окорока солим.
В это время из свинарника на прогулочный дворик, огражденный невысокой балясниковой изгородью, вышла огромная свинья с доброй дюжиной поросят. Белая, холеная, отличная свинья. Аристократка. Из столбовых. Не без английских кровей красавица.
Баранов залюбовался степенностью, неторопливостью животного, переступавшего своими короткими ножками с достоинством обладательницы великолепных, рожденных словно специально для кинематографа, розовых поросят.
— У вас, стало быть, и свиноматка своя?
— Да еще какая! Редкостная. Золотую могла бы получить. Да не хочу. И без того завистников достаточно.
— А зачем она вам, эта свиноматка, Серафима. Григорьевна?
— Вот вам и здравствуйте! — удивилась Ожеганова и тут же разъяснила: — Каждый год поросят не напокупаешься. Да и какие попадут… Купишь за скороспелых, а тебе такой мусор продадут, что за год и пудового боровка не выкормишь. А это уже свой завод. Точно знаешь, какой приплод, какой привес.
— Да, тут уж не может быть ошибки, — не без хитринки согласился Баранов. — Но приплод слишком велик. С ним много хлопот. Вам для откорма нужно не больше двух, а остальных куда?
Серафима Григорьевна весело расхохоталась:
— Были бы поросята, а поросятники находятся! То кровельщикам пару боровков, то за доставку досок свинку. Мало ли дыр-то при своем доме! Хоть бы тоже сено для коз взять. Что ни поросенок, то воз. У окрестных колхозов такой породы нет, а у меня она есть. Ты мне — сено, я тебе — редкую породу.
— Так у вас и козы свои?
— Да. Тоже редкие козы, Аркадий Михайлович. Помесь с пензенскими. И молока невпроед, и пуху не вычешешь. Не хуже гагачьего. Такие шали у Ангелиночки получаются, что в перстенек можно продеть. Она теперь не работает у меня. Да и зачем? Шаль свяжет — вот тебе и месячное жалованье в диспетчерской. А долго ли шаль связать?
— Ну да, конечно. И ездить на завод не надо…. А Василий сразу согласился на уход Ангелины Николаевны с работы? — спросил Баранов.
— Какое там согласился! Возражал. И круто возражал, — степенно объясняла Серафима Григорьевна. — Ну, да ведь он у нас человек логический и здравомыслимый. Умные слова от него не отскакивают. Я подсчитала ему, что во что выливается это все и в рублях и в часах.
— И он понял?
— Понять, может, и не совсем понял, а спорить не стал. Не стал свою точку защищать.
«И я не буду спорить и защищать свою точку», — решил про себя Баранов, желая лучше узнать и понять эту расторопную женщину с мягким голосом и твердым характером. А Серафима Григорьевна, поощренная интересом Баранова к ее хозяйству, расхваливала своих коз, приплод от которых тоже не шел «вразрез целесообразности жизни».
— Пруд-то Василию Петровичу козлята да поросята вырыли.
— Какой пруд? — заинтересовался Аркадий Михайлович.
— Милости прошу, — пригласила Ожеганова. — Форменный рыбий садок. Извольте посмотреть.
Она подвела Баранова к прямоугольному водоему длиной до пятнадцати и шириной примерно до десяти или более метров. Вода водоема была прозрачна. Не напрягаясь можно было увидеть крупных рыб и молодь. Это были преимущественно карпы.
— Часами Василий Петрович на эту рыбу любуется. И нет, — для него лучшего развлечения, чем кормить ее. Киньте-ка вы им, Аркадий Михайлович, корочку… вот на столбике сохнет. Да посмотрите, что будет.
Баранов последовал совету Ожегановой. И как только хлебная корка оказалась в воде, началось невероятное. Одна, другая… Десяток… Два десятка мелкой и крупной рыбы ловчились схватить черствую корочку.
— Это я Василия надоумила свой пруд выкопать. Болотце на этом месте стояло. Потому что низинка. Акурат перед этой низинкой, где мы стоим, наша изгородь кончалась. Я и говорю: «Плохо ли будет для Садового городка, Василий, если ты в противопожарном отношении прудок выроешь?» А его как осенило. Он живехонько в райисполком. А там с превеликим удовольствием разрешили ему вырыть этот прудок. На случай если пожар в городке, то не одна тысяча ведер обеспечена. А он за это попросил пригородить болотце или, стало быть, будущий пруд к своему участку. Потому что должен же он как-то покрыть свои траты на пруд. Вот и завел рыбку. А если пожар, руби изгородь и хоть всю воду высоси. С умом ведь дело сделано?
— Да еще с каким, Серафима Григорьевна! Вам бы совхозом руководить…
— Куда там! А вообще-то — я бы могла…
Разговаривая так, Аркадий Михайлович и Серафима Григорьевна и не заметили, как раскрылись ворота и как появился маленький серенький «Москвич», а в нем — Василий Киреев.
XI
Снова пришел тихий розовый вечер. В стороне, у маленького прудика, в честь дорогого гостя Аркадия Михайловича был вынесен и накрыт большой стол.
Хозяйничала Серафима Григорьевна. Сегодня, как ею было замечено, она зарезала двух кур. Как ни считай, а за столом кроме нее будет семеро: четверо Киреевых, Баранов и двое стариков Копейкиных. Пришлось пригласить и их. Потому что Прохор Кузьмич с первого часа приглянулся Аркадию Михайловичу. А вчера Копейкин на свои, на пенсионные, выставил две «чекушки» в знак сочувствия к Василию Петровичу в смысле домового грибка.
Говоря по правде, Серафиме Григорьевне было жаль в самое ноское время жарить двух несушек, но курицы были очень стары, и когда-никогда их нужно было отправить на сковородку.
Киреев и Баранов ловили рыбу. Вернее, ловил Баранов, а Василий насаживал на крючок хлебные шарики.
Ты, Аркадий, не торопись, — предупреждал он друга, — дай ему, понимаешь, заглотнуть, а потом тяни. Да эластично тяни, чтобы не вырвать губу.
Аркадий Михайлович так и делал. Рыба, кишмя кишевшая в водоеме, видимо, недоедала, поэтому клевала отчаянно. Но не всякая из них была годна на сковороду. Мелочь осторожно снималась с крючка Василием и бросалась в пруд.
— Рано ей еще на столе быть. Пусть подрастет.
Брошенный в пруд карпишка давал стрекача, вызывая радость и смех фронтовых товарищей.
А за изгородью, никем не замечаемые, наблюдали за ловлей карпов горящие мальчишечьи глаза страстных рыболовов. Их сердчишки бились, выстукивая: «Вот бы нам выудить такую!»
Ангелина и младшая дочь Киреева Лидочка тут же потрошили пойманных карпов и укладывали на сковороду вместе с тонкими ломтиками картофеля.
— Красота! — воскликнул Василий.
— Красота! — повторил Аркадий.
— Свежее не может быть рыбы. Стерлядь пробовал пускать в пруд, да не живет в непроточной воде. А ерши есть. На хлеб они, изверги, понимаешь, никак. Их надо на червей. В другой раз я тебе налажу ершиную снасть. Знатную съедим уху.
Говоря так, Василий не мог наглядеться на товарища. Они то и дело обменивались улыбками, то один, то другой начинал:
— Ты помнишь, Вась, когда мы наводили мост…
Или:
— А ты еще не забыл, Аркадий, как под Смоленском ночью…
И несколько сказанных слов воскрешали пройденное, прожитое. Вспоминаемые теперь дороги смертей и страданий, огня и крови, атак и окружений заставили того и другого задуматься над тем, как скоро человек забывает прошлое.
