Мария Глушко - Год активного солнца
— Извини, — сказала она Ирине. — И поверь, мне очень нелегко было просить тебя. Я не умею и не люблю просить.
Ирина смотрела на мать тревожными глазами. Удивительно, до чего же она похожа лицом на отца!
— Мне пора…
— Погоди… — У Ирины тряслись губы. — Я не умею быть ласковой, ты не приучила меня, но поверь, для тебя я сделала бы все, если б могла. Но мы размениваем эту квартиру.
— Зачем?
— Мы отживаем положенные полгода и потом разъедемся, мы ведь уже два месяца как разошлись.
Кира Сергеевна опустила руки. Ее поразила эта новость. Значит, не наладилось у них. Значит, не живут они тут, в неустроенном быте, а «отживают».
Ирина вертела в пальцах незажженную сигарету.
— Зачем скрывала?
— Не хотела расстраивать, у тебя своих проблем немало.
Не потому скрывала, боялась, что я не пойму тебя. Я и правда не поняла бы…
— Бедное мое дитя, как нелегко тебе было…
Ирина тряхнула головой.
— Это раньше я была бедная, теперь я счастливая. У Леры — однокомнатная секция, мы с Ленкой будем там, у Бориса — комната в коммуналке, туда пойдет Юрий. Лера с Борисом недавно поженились и съезжаются, так что нам повезло.
Им повезло! Все рушится, все посходили с ума и считают, что повезло.
В дверь стучали, Ирина побежала открывать. Влетела Ленка — счастливая, красная вся, обсыпанная песком, на куртке оторвана пуговица.
— Я этому Витьке хорошо дала сдачи! — Она сжала грязные кулачки и показала, как именно дала сдачи.
— За что? — спросила Ирина, стаскивая курточку, с которой скатывался песок. — За что ты дала ему сдачи?
— Ни за что. Просто подошла и ка-ак дам сдачи!
Как она будет без отца? — подумала Кира Сергеевна.
Ирина собралась проводить ее до троллейбуса, Ленка тоже просилась, но Ирина не взяла:
— Тебя три дня отмывать надо!
Ленка заревела, но в прихожую лениво вышел Юрий, сказал, широко зевнув:
— Будильник курочить хочешь?
Ленка обняла Киру Сергеевну, повисела на шее и убежала разбирать будильник.
Уже на улице Кира Сергеевна спросила:
— Ты потому и ушла от нас?
— Да. Не могла же я Юрия выгнать на улицу? Мы и решили…
Значит, все это было задумано еще тогда. Кира Сергеевна никак не могла примириться, ей казалось, что еще можно что-то спасти.
— Страдающая сторона — Ленка, она будет без отца.
Ирина взяла ее под руку, прижала к себе локоть.
— Уверяю тебя, нет никакой трагедии. Ни для кого. Юрий не любит ни меня, ни Ленку, он не виноват, просто не дано ему, понимаешь?
«Никакой трагедии» — как у них все просто!
Подошел троллейбус, но Кира Сергеевна пропустила его. Не хотелось уезжать и все время казалось, что Ирина нуждается в утешении.
Они сели на скамейку здесь же, на остановке. Один за другим подкатывали троллейбусы, люди садились, уезжали, площадка пустела, осыпанная клочками бумажек и подсолнечной шелухой. А потом опять подходили люди, останавливались у бетонного столба, обклеенного объявлениями, читали от нечего делать и тоже уезжали. Над кронами тополей в бледно-зеленых, похожих на гусениц сережках черно кружили птицы, устраиваясь на ночлег; за тополями догорали малиновые облака, окрашенные закатным солнцем.
Кира Сергеевна опять вспомнила, как шла утром на работу с ожиданием радости и как потом этот день сломался. Она удивилась, что так длинно тянется этот день и никак не кончится. Захотелось рассказать Ирине, как глупо вела себя, как плакала и как потом стало некуда идти и она долго сидела в парке на мокрой траве. Мы ведь родные, почему я не могу все открыть? Стимулирую благополучие перед родной дочерью… Вот сейчас бы сказать, как выплеснулась беда, пошли от нее круги и никак не остановишь. Но она знала, что не сделает этого. Всегда их разделяло что-то, и менять отношения было поздно. Опять пожалела, что нет у нее еще детей, возможно, кто-то из них стал бы ей другом.
— Замерзла, — сказала Ирина. — Может, походим?
Ей надо домой, подумала Кира Сергеевна и встала.
Из окна троллейбуса видела, как быстро уходит Ирина, легко и свободно вскидывает свои крепкие ноги.
49
Во сне вспоминала про Ирину и — словно кто толкал в сердце — сразу просыпалась, лежала в темноте, стараясь унять испуг. Хотелось куда-то бежать, вмешаться, спасти. Но она не знала, надо ли вмешиваться и кого следует спасать. Ее удивило, как странно совпало у нее и у Ирины — одинаково разломилась надвое жизнь, — она думала о том, как зыбко и непрочно все в жизни: удача, покои, порядок, счастье — от одного толчка все падает, рушится, сшибает то, что возводилось с трудом долгие годы.
Она испытывала страх утопающего, который хватается за плавающие предметы, но они выскальзывают, и в руках — пустота.
Со стены скалились в темноте маски и, чтобы отвлечься, она старалась вспомнить, кто их дарил, какие покупала сама и где. Вон ту с надменно прищуренными глазами подарил к какому-то празднику он и сказал: «Это баба Кира».
Он спал за стеной — человек, которого она любила так долго, что перестала это замечать. Было много хорошего в их жизни, но она старалась забыть все, зачеркнуть, потому что каждое событие, каждый эпизод закапчивался сегодняшним днем. Когда он забрал ее из роддома, вечером долго смотрел на спящую маленькую Ирину, потом сказал потрясенно: «Подумать только — я мог бы погибнуть на войне, мог бы умереть от болезней, и не было бы этого чуда, в котором я и ты, и всегда теперь будем я и ты, даже когда умрем — вечно. Выходит, ты подарила мне бессмертие, чем отплачу я за это?» Для того дня слова его звучали честно, значительно, но Кира Сергеевна мысленно продлевала их в сегодняшний день, и они оборачивались пустотой.
Она возненавидела воспоминания и, чтобы покончить с ними, вставала, шла на балкон курить. Тихий спящий город помаргивал редкими огнями, только густо светились окна больницы. Понизу, у самой земли, плыл реденький сырой туман, легкий ветерок дышал в лицо сыростью, это был даже не ветер, а слабое движение воздуха.
Кира Сергеевна смотрела на окна больницы и пыталась вспомнить о каком-то незавершенном деле, связанном с этой больницей.
А, все равно, вяло подумала она. Где-нибудь записано и выплывет.
Потом возвращалась через столовую, путалась в дверях, холодные вещи молчали в темноте, она боялась прикоснуться к ним.
Долго сидела на кровати, чувствуя ногами холод, опять думала об Ирине и как сама жалела, что нет у нее других детей.
Включала электрическую грелку, ложилась с ней, и начинало казаться, что рядом что-то живое и теплое, может, ребенок, которому не суждено было родиться. Тепло ударяло в ноги, успокаивало: что со мной, ведь ничего страшного не случилось, никто не умер, Ирина будет счастлива, у нее есть Ленка, она никогда не узнает пустоты одиночества…
А но утрам опять что-то било в самое сердце, она просыпалась с таким чувством, словно случилась беда, о которой никто пока не знает. Так уже было когда-то, вспомнила она. В те первые, самые трудные дни. Хотелось убежать из пустого дома, чтобы быть на людях. Одевалась и уходила. Дорогой старалась разбудить в себе привычное чувство радости от встречи с работой — войду в кабинет, закружусь в делах… Но не получалось, не выходил из головы тот эпизод в горкоме, казалось, все уже знают, гуляет по городу этот развеселенький сюжет, как железная баба закатила истерику. Это мучило, отвращало от работы, и сама работа уже казалась однообразной, утомительной: изо дня в день одно и то же, идут люди со своими делами, каждому от нее что-то надо, но никто не спросит, надо ли что-нибудь ей.
Дни наползали один на другой — длинные, похожие друг на друга. Кира Сергеевна не могла управлять ими, планировать их — разучилась, что ли? — они ложились как попало, она понимала, что ее заедает текучка, что тонет в трясине бумажек, мелких, необязательных дел. Приходили из театра, больниц и библиотек, она звонила, выбивала оборудование, согласовывала мелочи, понимала, что не ее это дело, на нее взваливают то, что должны делать сами. Прежде она выдворяла такого, рода «просителей», а теперь бралась за трубку, звонила, доставала для больниц мягкий инвентарь, кумач для Дома культуры — не все ли равно, мне ведь легче достать, люди просят не для себя, для дела… Театр клянчил новый автобус, детсады плакались: не завозят на базу картофель — мать честна! я превращаюсь в доставалу и выбивалу! — но все равно доставала и выбивала. Для дела.
Слухом земля полнится, и поползло по инстанциям: Колосова может, Колосова не откажет — и уже свои сотрудники лезли с личными просьбами: устроить консультацию профессора, перевести в английскую школу, нажать насчет детского сада… Кира Сергеевна устраивала, переводила, нажимала — делала то, чего никогда не позволяла для себя и своей семьи.
Все это катилось по инерции, как бы само собой, она понимала, что вязнет в мелочах, упускает главное, утешала себя жиденькой мыслью: не для себя же я, для людей…
