Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
Князьковский сразу же рассердился:
— Ну что же из того, что французская? Она всюду бывала — и в Америке, и в Австралии, даже на Тихом океане на Сандвичевых островах. Ведь мировая актриса! Мировую актрису и без слов понять можно. Она и у нас в России до революции была.
— Ну, — возразил я, — когда она приезжала в Россию, то была уже не молодая…
Князьковского это разозлило вконец.
— Немолодая! — заволновался он. — Немолодая! Такие немолодыми не бывают! Ей вот ногу отрезали, так она и без ноги играла. Сидела в кресле и играла. А зритель плакал и руки ей целовал. А почему ей и не поцеловать руку, когда такая актриса? А ты говоришь!
Я, собственно говоря, уже ничего не говорил.
Зазвенел первый звонок, и я поспешил выложить заготовленную речь об исканиях. Но Князьковский не дослушал меня до конца.
— Искания, искания! — снова перебил он меня. — Вот скажем, Комиссаржевская, ты думаешь, она не искала? Пустое, что она путала, где театр, а где церковь, — тогда вообще эпоха такая была: цари интеллигенцию в мистику загоняли. Комиссаржевская, может, и сама хорошо не знала, что ей надобно, как вот, скажем, ты, а тоже искала. Только, искавши, она и играла чудесно. Ты разве сумеешь сыграть так, как она?
— Разве ты видел Комиссаржевскую? — спросил я, слегка обиженный.
— Не видел, так другие видали! — вызывающе откликнулся Князьковский и даже схватил меня за грудь. — Ты вот торочишь мне про Заньковецкую…
— Простите, я и словом про Заньковецкую не обмолвился!
— Тем хуже, если не обмолвился! Надо было бы сказать. Разве ж не она — самая первая среди всех актрис мира? И разве не она и есть народный театр? Ты знаешь, что она говорила про театр еще тогда, во время царского режима? Что театр должен быть народным и моральным. И разве она не положила на это все свои силы и весь свой талант? И разве, посмотрев, как она играет, не становились люди лучше — правдивее, честнее и моральнее? А ты говоришь!
— И откуда ты все это знаешь? — уже раздраженно спросил я. — Ты ж ведь и Заньковецкой никогда не видел, даром, что она еще жива.
— Люди пишут, а я думаю! — буркнул Князьковский. — Что я, неграмотный или гнилая снасть?
Мы помолчали, покуривая. Не знаю, знал ли о том Князьковский, но мне было хорошо известно, при каких обстоятельствах он впервые услышал про Сару Бернар, Комиссаржевскую и Заньковецкую. Великие актрисы! В величественной истории театра моя актерская жизнь была незаметна, мелка и ничтожна. Я подумал о прошлом и будущем театра. Оно не имело начала, и я не видел его конца.
Зазвенел звонок, и мы стали продвигаться вслед за толпой к нашим местам. Я робко тронул Князьковского за рукав и, волнуясь, дрожащим голосом сказал, что если так, то надо созывать всех, всенародный съезд, а если нельзя всенародный, то пусть и поменьше, ну хотя бы общее собрание рабочих его завода, и на этом собрании обсудить все вопросы театра, его прошлое, настоящее и будущее. Чтобы зритель сказал свое слово, чтобы зритель знал в театре все, а не только свое место в партере на приобретенный билет.
Князьковский выслушал меня внимательно, даже ободряюще поддакивая головой. Но когда я закончил, он нежно обнял меня за талию, проталкивая сквозь толпу.
— Вот мы, скажем, — ласково промолвил Князьковский, — на нашем заводе делаем паровозы, А вот тебе, скажем, потребуется завтра до зарезу поехать в Москву. Так что тебе будет лучше — пойти в билетную кассу, купить билет и приехать в срок в Москву, или пусть тебе сам начальник станции начнет рассказывать о том, какие там у паровоза золотники, маховики и какие есть способы шуровать топку, а потом объявит, что билета нет, так как паровоз еще только делается на нашем заводе? А? Тебе нужен паровоз, тебе нужен поезд, тебе надо на поезд билет, а золотники, маховики и как эту самую топку шуровать — то уж наше собачье дело. А что оно там в театре делается, так это уж твое, браток, собачье дело. А зрителю давай билет и спектакль! И хороший чтоб был спектакль! Понял?
Зазвенел третий звонок и Князьковский докончил уже скороговоркой, придерживая меня за плечо:
— А на твои слова и выражения про этот самый, как ты говоришь, профессиональный театр, который, значит, не отвечает духу и формация у него вроде не такая, так могу я тебе только одно сказать… — Свет погас, и он быстро, пока не взвился занавес, продекламировал мне:
Не стыдно ли, что этот вот актерВ воображенье, в вымышленной страстиТак поднял дух свой до своей мечты…Что совершил бы он, будь у негоТакой же повод и причина к страсти,Как у меня…
— Как у нас, — поправился он, подумав секунду.
Я удивленно взглянул на него.
— Что уставился? — сердито огрызнулся Князьковский. — Шекспир, Гамлет, в сцене, которая после того как он испытывает актеров… Ну, давай, давай на свое место, видишь — уже и занавес поднимают…
Но я крепко схватил Князьковского и не выпускал.
Сердце у меня сильно забилось, перехватывало дыхание. Я понял, лишь вот тут, только что, понял, что строительство нового театра, театра революции, началось, началось уже — вот здесь, в зале для зрителей. Я впился в руку Князьковского и почти закричал:
— Князьковский, друг, товарищ комиссар! Ты должен стать директором театра!
Князьковский освободился из моих рук и опустился на свое место.
— Зачем? — сказал он серьезно. — Директором театра будешь ты.
Неожиданый финал
И вот я решил покончить с театром навсегда.
Каждый актер ревниво лелеет свою мечту: сыграть ту роль, которую он хочет. У каждого актера есть такая роль, сыграть которую он мечтает. И наконец-то понял и я, какую роль я хотел играть. Я хотел играть в театре — зрителя.
Я очень полюбил театр. Там, в спектаклях на фронте, я узнал истинную и искреннюю творческую радость. Но в театре, в сценическом искусстве, я тогда абсолютно не разбирался. И это обеспокоило меня: как же это так, любить то, чего не понимаешь, как же не понимать того, что ты любишь? И я попытался вникнуть в него, как умел, как удавалось, — помочь было некому.
И вот чем больше я постигал театр, тем меньше получал творческих радостей от своей актерской деятельности, тем меньше удовлетворяла она меня. Наконец моя игра стала просто-напросто возмущать меня.
Почему? Неужели я был такой уж никудышный актер?
Нет. Актер я был не такой уж плохой. Но я слишком много размышлял и хотел большего, чем умел передать теми средствами сценического перевоплощения, какими владел. Я начинал уже кое-что понимать в театре, или это мне только так казалось, что я начинаю понимать, но, во всяком случае, я уже научился подходить к нему критически и мечтать, но осуществить мои мечтания мне не хватало умения, не хватало мастерства. Потому что я был актером-дилетантом, меня никто не учил, а сам я не знал, как научиться.
Итак, чтобы стать настоящим актером, надо было учиться.
Однако в моем характере был один весьма значительный недостаток для актерской профессии. Я был лишен специфического актерского честолюбия. Меня всегда подавляла большая роль. Я охотно менял ее на эпизодическую. Но что же это за солдат, который не хочет быть генералом?
А впрочем, не только это одно угнетало меня в актерской деятельности. Меня угнетала еще необходимость постоянного повторения. Десять, двадцать, сто раз надо играть одну и ту же роль! Настоящий актер находит в этом особенное творческое наслаждение. Меня же необходимость постоянного повторения убивала. В моем характере — каждый день работать над чем-то новым для меня.
А главное, меня вообще не радовало и не удовлетворяло то, что радует и удовлетворяет каждого актера. Меня не радовала и не удовлетворяла роль, какая бы она ни была. Я не мог ограничиться в спектакле только исполнением порученной мне роли. Это убивало меня. Я не умел почувствовать спектакль только через один персонаж. Почувствовать персонаж я умел только через весь спектакль, а спектакль — только через весь авторский текст пьесы, через все те ассоциации и образы, которые возникали в моем представлении, рождаясь из целого текста. Я хотел играть не роль, а весь спектакль.
По-видимому, мною владело не актерское, а режиссерское призвание.
Но чтобы стать режиссером, надо было учиться, и учиться еще больше, чем для того, чтобы быть актером.
Однако как же это так — учиться на мастера театра, который ты отвергаешь? Ведь я вообще отрицал профессиональный театр. Я отвергал его как продукт, отошедшей в прошлое эпохи буржуазного искусства. И я пришел уже к выводу, что решить проблему нового революционного театра может только творческая самодеятельность самих творцов новой жизни, что новый, революционный театр возникнет только из рабоче-крестьянской самодеятельности. И я отдал себя всего самодеятельному театру.
