Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

— Этой глупости она себе не позволит. Консервы, что ли… Пойди узнай.

— А ты… — Толстый, видимо, хотел утешить Ивана Егоровича, но не знал, как это сделать. — А ты… — повторил он и опять запнулся.

— Знаю, — отозвался Иван Егорович. — Я духом не падаю. А ты закурил будто, — сказал он, чтобы только не молчать.

— По твоим стопам пошел. Дай, думаю, займусь табачком. Может, и правда немного сбавлю.

— Немного есть, — благожелательно сказал Иван Егорович.

Он опять подумал, что не зашел к Ирочке, и на лице его снова выразилось страдание. Толстяк нагнулся к Ивану Егоровичу и взял его за руку.

— Ты кто? — спросил он.

— Пенсионер.

— Что–то уж очень много развелось вашего брата, — сказал толстяк с неожиданным раздражением. — Всюду свой нос суете. Впрочем, о присутствующих не говорю.

— Можно и о присутствующих, — удивленно сказал Иван Егорович.

— Можно, — охотно подтвердил толстый. — Наверное, и ты такой. Одна шайка!

— Что значит «шайка»?! — вспылил Иван Егорович. — Нечего словами бросаться! Что мы, людей обижаем, что ли?

— Еще как обижаете! — Лицо толстяка расплылось, как на экране плохого телевизора. — Литераторы!

Это было уже слишком! Иван Егорович почувствовал себя задетым.

— Да, да, литераторы! — повторил толстяк, не дав Ивану Егоровичу раскрыть рта. — Вам бы свой Союз писателей организовать. Вот у меня сосед. Пенсионер, как ты. По самому скромному счету, накатал на меня две дюжины бумаг. Думаешь, со зла? Ничего подобного. Со скуки. Литератор!

В конце концов Иван Егорович рассердился:

— Я же на тебя не пишу! Что ты от меня хочешь?

Толстяк вдруг расхохотался.

— Хочу, чтоб ты слушал! А то на тебе лица не было.

На прощание Иван Егорович пожал толстяку руку. «Человек–то оказался хороший», — подумал он с упреком самому себе.

В это время Володька скитался по новому району Москвы, выстроенному тысячами таких же Володек. Точно рассчитав, когда должен возвратиться Иван Егорович, Володька купил у мальчишек, толпившихся возле кино, самый дешевый билет на очередной сеанс. Ему необходимо было отвлечься от самого себя, иначе он непременно пошел бы куда–нибудь и принял ту дозу, какую полагается принимать от досады и горя. Честно говоря, ему хотелось не просто выпить, а садануть так, чтобы оглушило. Он и хотел и боялся этого.

Сев на свое место во втором ряду, он долго пытался понять, что происходило на экране. Веселая комедия, рассчитанная на гомерический хохот в зале, шла без него. Он впал в тревожное забытье и очнулся, когда сеанс кончился и люди вставали со своих мест. Ивану Егоровичу было уже время возвращаться. Володька побежал к знакомым корпусам. Он увидел окно Ирочки. Оно было раскрыто. Белый тюль колыхался от ветра. Володька никогда не любил Ирочку так нежно, как в эти мучительно тревожные минуты. Он прошептал: «Мама!» — и удивился, что именно сейчас вспомнил о покойной матери. Неужели Ирочка умрет?

Вернувшись на то место в скверике, где он сидел днем, Володька стал ждать. Опоздал: Иван Егорович, конечно, уже вернулся. Володька не сводил глаз с дворовой арки, где то и дело появлялись люди. Каждый из них казался Володьке неприятным, потому что это был не Иван Егорович.

Володька впервые в жизни понял, что сердце может физически сжиматься от боли. Начало смеркаться, и это ужасало Володьку. С надеждой увидеть Ивана Егоровича у него связывалась надежда увидеть Ирочку. Отчаиваясь увидеть Ивана Егоровича, он отчаивался увидеть Ирочку. Теряя эту надежду, он терял себя.

Вдруг его локоть сжала чья–то сильная рука. Володька не видел, как рядом с ним появился сержант милиции в низко надвинутой на лоб фуражке. Увидев фуражку с красным околышем, Володька болезненно поморщился:

— Уйди!

— Сопротивляться не будем.

— Уйди!

Предупрежденный лифтершей сержант уже давно наблюдал за Володькой. Теперь на него глянули дикие глаза человека, видимо, готового на все. Володька мог сейчас ударить сержанта, схватиться с ним, выстрелить в него, если бы под рукой оказался револьвер. Но сержант оказался простым молодым парнем и понял состояние Володьки. Он отпустил его локоть в тот самый момент, когда Володька метнулся от него с такой силой, с какой не справился бы ни один сержант в мире. Одним прыжком перемахнув через скверик, Володька очутился лицом к лицу с Иваном Егоровичем. Ошеломленный сержант вынул свисток и побежал следом.

— Что там? Как? — тихо спросил Володька.

— Живая… — так же тихо ответил Иван Егорович.

Это слово как будто сломало Володьку. Он весь поник, точно силы его иссякли.

Сержант поднял фуражку повыше и заложил руки за спину.

— Не плачь, — сказал Иван Егорович. — Я к тебе еще выйду. А сейчас мне надо в аптеку.

— Можно мне к ней?

— Не надо, Володя. Сиди. Я к тебе скоро выйду.

Иван Егорович скрылся, а Володька пошел обратно к своей скамейке. Он шел очень медленно. Наблюдая за ним, сержант окончательно понял, что у этого парнишки большое несчастье и не надо приставать к нему с расспросами.

Володька молился.

В бога он не верил и молился не ему, а самому себе: «Только бы Ирочка поправилась. Я обещаю ей, что стану совсем другим. Я знаю все, чего она от меня хотела. Я уже начал выполнять ее пожелания, только она не знает. Пусть она живет. Живи, живи, умоляю!..»

Володька молился, как его древние предки, язычники, страстно и сумрачно. Он верил, что его молитва нужна.

«Все, что было, пройдет мимо нас. Я неплохой, ты верь. А когда ты подымешься, я тебе клятву дам. Я же сильный».

Потом он вспомнил о милиции и хотел поговорить с сержантом, объяснить, почему он сидит здесь, но сержанта нигде не было.

И Володька решил, что сержант померещился ему с горя.

Ирочка в это время была при смерти.

Глава двадцать девятая

«Ну, как мое здоровье?..»

Нина Петровна хотела избавиться от Ивана Егоровича на весь день, а он вернулся задолго до вечера. Черная смородина пока не требовалась. Может быть, потребуется потом. Зная свою супругу, Иван Егорович почти не заговаривал с ней и молча думал свои горькие думы. Хорошо бы полечить Ирочку травами. С этой мыслью он вернулся с дачи. Он сам теперь лечился травами и чувствовал себя гораздо лучше. Но как поговорить об этом с женой? Он понимал, что высказывать ей такие мысли — все равно, что разговаривать с неодушевленным предметом.

В квартире остро пахло больницей. Нина Петровна держала себя отчужденно–строго. Иван Егорович заметил, что она все время смотрела мимо, словно старалась не встретиться с ним глазами. Когда Иван Егорович окончательно убедился в этом, он похолодел от страха.

Профессор прислал вместо себя врача.

Женщина–врач, примерно того же стажа, что и Нина Петровна, сказала всего несколько слов. Это не- многословие угнетало Ивана Егоровича. Ему казалось, что вместе с этим немногословием в дом входила смерть.

Женщина–врач Долго, почти полчаса сидела около Ирочки. То она считала пульс, то следила за дыханием. Нина Петровна думала о том, как берегут свой авторитет великие медицинские светила. Профессор все–таки мог бы не бросать Нину Петровну в ее трудном положении. Бывало же, когда она своим горбом вывозила больных, которые ему самому казались безнадежными. Зачем же сейчас бросать ее одну? Неужели он боится, что его имя пострадает? Нина Петровна думает, что как раз наоборот. По крайней мере, она уж всем рассказала бы, что он боролся смело и до самого конца.

Женщина–врач вывела Нину Петровну из ее горьких раздумий. Поглядывая на больную, она, как это обычно делается, дала несколько советов и удалилась. Нина Петровна почти не слушала ее. Профессор не приехал. Это было главное. Она осталась одна.

Конечно, рядом с ней страдала еще одна живая душа — Иван Егорович. Но что он мог? На что был способен? Он мог только страдать, но от этого никому не делалось легче.

Ирочка окликнула тетку так отчетливо и ясно, словно и не впадала в забытье. Когда Ирочка приходила в себя, глаза ее с таким сосредоточенным вниманием всматривались в дверь или в потолок, что могло показаться, будто она не лежала только что без сознания, а просто давала глазам отдохнуть.

— О чем ты думаешь? — спросила тетка.

— Обо всем.

— Хочешь чего–нибудь?

— Да. Где Иван Егорович?

Нина Петровна позвала его. Ей сделалось невыносимо тяжко глядеть в эти глаза, смотревшие на нее все с тем же сосредоточенным вниманием, и она вышла из комнаты. Иван Егорович поцеловал Ирочке руку.

— Дядя, ты расстроен? — спросила она.

Он промолчал.

— Не надо, дядя.

Он оглянулся на дверь и вдруг, словно его прорвало, быстро зашептал:

— Скажи ей, чтобы позвала еще кого–нибудь. Травников. Гомеопатов… — Он опять оглянулся. — Скажи, чтобы соседку позвала.