Сергей Воронин - Две жизни

— С Байгантая... На! — И она протянула мне большое краснобокое яблоко.

— Черт возьми, откуда яблоко?

— С Байгантая!.. На! — И она протянула мне шапку. Меховую шапку. Я ведь до сих пор ходил без шапки, накручивая на голову махровое полотенце, как какой-то бедуин.

— Откуда? Таська!

— Самолеты... На! — И она дала еще два яблока.

Я ем яблоки. Я курю роскошные папиросы. Я сижу в шапке. У меня есть все. Я самый богатый человек на свете! Я сижу у костра и слушаю Тасину болтовню, а она, взволнованная встречей, рассказывает о том, что Ирина увлечена Костомаровым.

— «Но ведь он же семейный, у него сын, — сказала я ей. — Как же ты можешь отнимать его от семьи?» — «Я ничего плохого не делаю, — порывисто ответила Ирина, а потом тихо сказала: — Мне хорошо вставать утром и знать, что я люблю. Я иду по тайге и все время думаю о нем, ложусь спать, закрываю глаза — вижу его. Я так счастлива!» — «Он тебя любит?» — «Да! Но я не хочу отнимать его у семьи. У меня даже и в голове этого нет. Пусть он вернется, а я останусь одна». — «Пусть вернется? Но он уже вернется как изменник! А если не вернется, если любовь к тебе окажется сильнее любви к жене, тогда как?» Ирина больше ни слова не сказала мне... Ах, Алеша, как я рада, что ты неженатый. — Тася тихо засмеялась и прижалась щекой к моей руке.

А я сидел оглушенный и подавленный, не к силах порадоваться тому маленькому счастью, которое прижималось ко мне. Я чувствовал, как что-то большое, светлое уходит от меня и я становлюсь одиноким.

— Ты рад?

— Да, конечно, — отвечаю я, а сам думаю об Ирине. Почему Костомаров, а не я? Ведь я же ее люблю. Она знает об этом, так почему же не я, а другой, занятый, будет любить ее?

У землянки слышатся голоса, и, пригибаясь, один за другим входят изыскатели.

— Чудненько! — говорит Олег Александрович, принимая от Таси пачку папирос. — Рассказывайте.

Тася с радостью рассказывает о том, что было совещание по радио, что Градов запросил Костомарова о лучших работниках, и Кирилл Владимирович назвал, кого нашел нужным, что наша партия хотя и не числится среди первых, но к нам относятся сочувственно, даже жалеют нас. Мы в самых тяжелых условиях.

— Значит, радио работает? — спросил Олег Александрович.

— Да. Теперь все есть у радиста. Но какой он важный! Как кипящий самовар, — смеется Тася.

Она что-то еще говорит, но я не слушаю. Ухожу. Ах, Ирина, Ирина... Я не знаю, будешь ли ты счастлива... Зачем тебе все это? Я стою, закрыв глаза, и вдруг передо мной возникает Костомаров. Он громаден. У него серые глаза, холодные, если он недоволен, и мягкие, если он в хорошем настроении. Ему тридцать четыре года. У него твердый широкий подбородок. Люди с таким подбородком всегда добиваются своего. Он спокоен, как человек, обладающий ясностью ума, твердостью цели. Он силен физически. Он силен внутренне. И мне становится понятным, почему Ирина полюбила его. Он сильный человек. Таких мало. Он бесстрашный. Только теперь я понял, что он, спасая Ирину, не совершал никакого подвига. Он просто спас ее, и все. Это для него такое же обычное дело, как подняться на косогор. Но если потребуется, он и жизни своей не пожалеет ради своего большого дела.

— Алеша, ты здесь? — слышу я голос Таси.

— Да. — Я стою, прислонясь к лиственнице, и поэтому Тася в сумерках наступающего вечера не видит меня.

— Почему ты ушел?

Я молчу. А в памяти всплывают слова Ирины о Тасе. Она сказала, что Тася — это моя судьба. Похоже на правду. От Таси, как от судьбы, не уйдешь, она меня всюду найдет...

Сегодня прибыли олени. На них эвенки привезли масло, муку, конфеты, сахар, папиросы, крупу, свечи, шапки, рукавицы, перчатки. Соснин развеселился:

— Го-го-го-го-го! Не будьте привередливы. Берите, что дают. Всем все одинаковое. Помните дни недоедания и холода. Го-го-го-го-го!

Утром пришел посланец Костомарова Васька Киселев (он назначен связным).

— Получите пакет, — важно сказал он Мозгалевскому.

«Предлагаю сегодня явиться в полном составе на трассу. Детали на месте.

— Коротко и ясно, — удовлетворенно сказал Олег Александрович. — Через полчаса выход.

— Коротко и ясно, — засмеялся Коля Николаевич.

Через час мы увидели Костомарова. У меня гулко ударило сердце, я боялся, что он заметит мое смятение. Но ему было не до меня.

— Теперь, когда все есть, будем работать много и плодотворно, — сказал он, пожимая каждому из нас руку. Вы, Николай Николаевич, идите на пикет двухсотый и гоните нивелировку.

— Это далеко?

— В шести километрах отсюда. Олег Александрович, мне бы хотелось, чтобы вы прошли по косогору с глазомерной съемкой. Это надо сделать быстро.

— Но сначала следовало бы обговорить кое-что, — сказал Олег Александрович.

— Это мы сделаем вечером. День короток, каждую минуту надо беречь. К тому же меня ждут рабочие. Вы, Алексей Павлович, пойдете со мной. Надо прогнать пикетаж. Возьмите своих рабочих. Тася, скалькируйте профиль для Ирины Николаевны. Она ждет его. Все. Пошли.

И я еле успеваю за ним. Я никогда не думал, что он так легко и быстро ходит. Он, как на пружинах, взлетает на завал, свободою перепрыгивает ручьи по три метра шириной, раздвигает от себя, словно воду, переплетения кустарников.

— А теперь идите дальше, до первого сторожка. От него ко мне потянете линию. Да будьте поточнее, вы уже сделали промер на косогоре. На первый раз я вам это простил. Но теперь, после благодарности за хорошую работу, вы не можете считаться неопытным пикетажистом. Желаю успеха!

— Спасибо! — И в том же темпе я быстро иду дальше. По дороге встречаю Мишку Пугачева. Как он похудел!

— Ты что, болен? — спросил я его.

— Здоров. Загонял меня Кирилл Владимирович по косогорам. Ну и работает, еле успеваю с рейкой бегать... Извините, бегу. Ждет он меня...

Я прошел еще с час, прежде чем натолкнулся на сторожок. Отсюда я потянул промер к Костомарову. Работалось легко, за день мы дошли до конца просеки. Я думал, что пойду на ночь в свою зимовку, но Костомаров забрал меня с собой. Его зимовка, вернее землянка, такая же, как и наша, но внутри лучше. Стоят стол, складные стулья. Горит больше свечей. Песок с потолка не сыплется. Две печи обогревают помещение.

Я не представлял себе, как повстречаюсь с Ириной. Я понимал, что она не обязана ни в чем отчитываться передо мной, и все же знал: как только увижу ее, она не то чтобы смутится, но почувствует себя виноватой. Что-то все же было в наших отношениях. Может, то, что она знала, что я люблю ее, и, пожалуй, единственная понимала, что любви у меня к Тасе не могло быть.

Но Ирины в землянке не было. Она еще не вернулась с поля. За столом сидел Покотилов, высчитывал отметки. Он кивнул мне и углубился в свое дело. Коля Николаевич только что пришел.

— Ну как? — спросил он.

— Что как?

— Поедим? — вытирая руки полотенцем, улыбнулся он. — Ух, и поедим!

Вслед за Костомаровым вошел Васька Киселев. На вытянутых руках он нес большую кастрюлю. Поставил на стол.

Ели молча. Костомаров думал о чем-то своем. Отодвинув тарелку, он тут же развернул профиль и начал просматривать его.

— Прямая два километра не так уж плохо для косогора, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — к тому же будет площадка.

— Много скальных работ, — сказал Покотилов.

— Ну и что? — как мне показалось, со злостью, спросил Костомаров. — Чего вы боитесь скальных работ? Неужели вы считаете более выгодным осушать мари, делать насыпи, нежели взорвать породу?

— Непривычно... Слишком уж много скальных работ.

— Заладили: много, много... Столько, сколько надо. Зато какая опора будет! Нет, нет, это вариант единственный, правда, сложный, но самый экономичный.

Вошел Батурин.

— Почту принес, — сказал он и положил на стол кучу газет и писем.

Кирилл Владимирович сразу же отобрал изо всего принесенного большой квадратный пакет. Вскрыл его.

— Где патефон? — весело спросил он.

Я нагнулся к его кровати и достал голубой ящичек. Все, кто был в землянке, смотрели на Костомарова с удивлением.

— Говорящее письмо. Голос сына, — пояснил он, ставя пластинку. Игла зашипела, и вдруг в землянку ворвался звонкий мальчишеский голос. Было даже такое ощущение, будто он оттуда, где весна, солнце, веселые ручьи, голубые лужи...

— «Здравствуй, папа! Папа, я учусь хорошо...» (Кирилл Владимирович смущенно и мягко улыбался, как бы позволяя себе эту слабость.)

— «...Не хвастайся, будь скромным», — раздался женский голос. Он был холоден и сух.

Кирилл Владимирович глухо сказал:

— Это жена.

— «Папа, я учусь, — уже невесело сказал мальчик. — Я дружу с хорошим мальчиком. Его зовут Вова. Папа, я тебя очень люблю! Очень, очень люблю!»