Фазиль Искандер - Сандро из Чегема. Книга 2
Тот, кто решил не давать крестьянам разводить скот, вероятно, думал, что крестьянин, потеряв интерес к собственному скоту, приобретет интерес к колхозному? Но этого не случилось и не могло случиться.
Сейчас у ворот дома Тимура Кязым снова возвратился мыслями к нему. Он и раньше много раз задумывался, почему люди, добывающие свой хлеб под крышами контор, когда их ударяет судьба, опускаются гораздо быстрее, чем обыкновенные крестьяне. Он это заметил и по жизням многих снятых с должностей кенгурийских начальников.
Думая об этом, он пришел к такому выводу. Тех, кто зарабатывает свой хлеб под казенной крышей, все время точит страх, что их выгонят из-под этой крыши. А когда их на самом деле выгоняют из-под крыши, у них уже нет запаса сил, чтобы сохранить свое достоинство.
А такие, как мы, крестьяне, думал он, зарабатывающие свой хлеб не под крышами контор, а под открытым небом, никогда не испытывают этого страха, потому что работающего под небом из-под неба никуда не прогонишь – небо везде, и когда его ударяет судьба, у него все-таки остается запас сил, не подточенных постоянным страхом.
У нас корень крепче, думал он. Но и веря в то, что у крестьян корень крепче, он все чаще и чаще с тупой болью осознавал, что хоть и крепче наш крестьянский корень, но и крепость его небеспредельна, и порча времени, подымаясь с долинных городков, доходит до Чегема то тайно, то явно, а главное – неостановимо.
Из кухни вышла жена Тимура и стала приближаться к воротам. Глядя на эту замызганную, пожилую женщину, трудно было поверить, что в молодости она была учителкой и работала с мужем в кенгурийской школе. Подозрительно поглядывая на Кязыма, она подошла к воротам.
– Теймыр дома? – спросил Кязым, хотя знал, что его нет дома.
– Нету его, – сказала хозяйка, – может, чего передать?
Кязым замялся и не ответил. Он сейчас внимательно оглядывал окна дома. Рама крайнего справа окна явно подгнила. Остальные рамы были целые. Это надо запомнить, подумал он.
– А где Теймыр? – наконец спросил Кязым, нарочно выждав.
– Он уехал в Атары, – ответила жена, – а что ему передать?
Кязым знал, что он уехал в Атары.
– А когда приедет?
– Вечером обещал, – отвечала жена, оживляясь тревожным любопытством, – зачем он тебе?
– Да вот у нас беда, – неохотно ответил Кязым, – брат в Кенгурске в плохое дело вляпался. Если в ближайшие дни не достану пятьдесят тысяч, он в тюрьму попадет. Думал, может, Теймыр мне займет…
– Да ты что, спятил! – всплеснула руками жена Тимура. – Мы отродясь не видели таких денег!
– Брат в беду попал, – задумчиво повторил Кязым, – думал, может, Теймыр займет, поделится…
– Поделится?! – повторила хозяйка с гневным изумлением. – Да чтоб я похоронила своих детей, если у нас в доме есть хоть какие деньги, а не то что пятьдесят тысяч!
– Так ведь жена не всегда знает, что есть у мужа, – вразумительно сказал Кязым.
– Да знать-то о чем?! – снова всплеснула руками жена Тимура. – Ты, я вижу, совсем рехнулся! Я ж тебе по-абхазски говорю – мы и денег таких отродясь не видели!
– Ну ладно, – сказал Кязым, поворачивая лошадь и уже как бы самому себе вслух, – я-то думал, займет, поделится…
– Да делиться-то чем, очумелый?! – крикнула ему вслед жена Тимура, а Кязым, уже не различая слов ее долгих проклятий, сворачивал на верхнечегемскую дорогу.
Минут через десять он снова повернул с верхнечегемской дороги и поднялся к дому старого охотника Тендела.
Тендел сидел у самогонного аппарата в тени грецкого ореха. Он сидел боком к воротам и следил за тоненькой струйкой алкоголя, стекающей по соломинке в бутылку. Сейчас был особенно заметен на его лице сломанный ястребиный нос.
– О Тендел! – крикнул Кязым, останавливая лошадь у ворот.
Тендел вскочил со скамейки, костистый, не по годам проворный старик, и глянул издали на Кязыма, сверкая своими желтыми ястребиными глазами.
– Спешься, Кязым, спешься! – издали закричал Тендел, приближаясь. – Испробуй моего первача! Светопреставление! Птицу на лету сечет, птицу!
Голос Тендела был до того пронзителен, что с первыми звуками его лошадь Кязыма шарахнулась было, но он ее удержал. Старый охотник явно напробовался своего питья, пока его варил.
– Не могу, – сказал Кязым, останавливая Тендела, пытавшегося распахнуть ворота перед мордой его лошади, – я по делу спешу. Хочу спросить, когда ты пирушку устраиваешь?
У Тендела внук возвратился из армии, и он собирался отпраздновать это событие.
– Послезавтра, – сказал Тендел, несколько сообразуя свой голос с близостью собеседника, однако все так же полыхая желтыми ястребиными глазами, – уж тебя-то известили бы!
– Теймыра думаешь звать?
– Как же его не позвать, разрази его молния, сосед!
– Правильно, зови его вместе с женой!
– А то не придет на дармовщинку-то! – зазвенел Тендел так, что лошадь опять попыталась шарахнуться. – Моя бы воля, я бы их в адское пекло пригласил!
– Хорошо, – сказал Кязым, поворачивая и без того все время воротившего морду коня, – я, может, немного запоздаю, без меня садитесь!
– А то б не сели! – крикнул Тендел. – Спешься все-таки, Кязым, не пожалеешь! Испробуй моей грушевой! Птицу на лету сечет, анассыни!
Но Кязым уже спускался к верхнечегемской дороге.
Остальную часть дня до вечера Кязым крыл дранью новый табачный сарай. Кунта помогал ему. Вечером, когда они закончили работу, Кязым договорился с ним, что они завтра с раннего утра отправятся в лес щепить дрань. Кунта не понимал, для чего им надо щепить дрань, когда ее еще оставалось на несколько дней работы. Но, как всегда, подчиняясь воле Кязыма, не стал перечить – ему видней.
Кязым нарочно решил щепить дрань и завтра и послезавтра, чтобы до самой пирушки в доме старого Тендела не встречаться с Теймыром.
Рано утром, прихватив сыр и чурек, Кязым на целый день ушел с Кунтой в лес. Он предупредил жену, чтобы она, если его спросит Теймыр, не говорила, где он. Когда он вечером, побледневший от усталости, пришел домой, жена ему сказала, что Теймыр трижды заходил и спрашивал его.
Она об этом говорила ему, поливая из кувшинчика воду, а он, закатав рукава на сильных, волосатых руках и заложив воротник сатиновой рубашки, умывался.
– Ну и что ты ему сказала? – спросил Кязым, подставляя огромные ладони под струю воды.
– Я ему сказала, что ты пошел на поля, – ответила жена.
– А он что? – спросил Кязым и, не дожидаясь ее ответа, плеснул на лицо воду и с хрустом потер ладонями защетинившиеся щеки.
– А он спросил: «Правда ли, что брат твой попал в беду?»
Жена подала Кязыму мыло, и он, намылив руки и лицо, снова подставил ковш ладоней под струю воды. Нуце хотелось побыстрей ему все рассказать, но она подчинялась его ритму. Снова плеснув в лицо воду и снова подставив под струю ладони, он наконец спросил:
– А ты что?
– А я говорю: «Правда!» – как ты научил.
– А он что?
– А он говорит: «Какого дьявола твой муж просил поделиться?! Чем это я должен делиться?!»
– А ты что?
– А я говорю: «Откуда я знаю! Это ваше мужское дело».
– Правильно, – одобрил Кязым, протирая мокрыми руками свою крепкую с выпуклым кадыком шею, – я вижу – ты умница.
– А он еще два раза приходил. Говорит: «Не нашел его ни на плантациях, ни на кукурузниках». А я говорю:
«Может, в правление ушел». А он говорит: «Ну я его там перехвачу!» Никогда в жизни я столько не врала!
– Ты умница, – сказал Кязым, разгибаясь, – другого слова не подберешь.
– То-то же, – сказала Нуца довольная, – хоть раз в жизни признал меня умной.
– Ну-ну, – сказал Кязым и, сняв с ее плеча полотенце, вытер лицо и руки.
Отдав жене полотенце, он вошел в кухню и, усевшись перед огнем на скамью, стал сворачивать цигарку. Он сильно устал за этот день, но был доволен и тем, что они с Кунтой много драни нащепили, и тем, как вел себя Теймыр, и особенно тем, что он это поведение предвидел.
– Если завтра придет Теймыр, – сказал он жене, подумав, – скажи ему, что я пошел с Кунтой щепить дрань в котловину Сабида.
– Я что-то ничего не понимаю, – удивилась Нуца, ставя узкий, длинный столик между очагом и скамьей, – разве вы не над домом Исы щепили дрань?
– Ничего, – сказал Кязым, – пусть походит.
– Лопни мои глаза, – сказала Нуца, вынимая мамалыжной лопаточкой из котла порции дымящейся мамалыги, накладывая их на чисто выскобленный столик и пришлепывая мамалыжной лопаточкой, – если я чего понимаю. Не стыдно морочить почтенного, хотя бы по возрасту, человека.
– Сукин сын он, а не почтенный человек, – сказал Кязым.
– Все же бывший председатель, – заметила Нуца, беря из тарелки и втыкая в каждую порцию мамалыги по два куска сыра, – хоть и не любил наш дом.
– Сукин сын он, а не председатель, – сказал Кязым, насмешливо потеплевшими глазами глядя на малыша, который пробирался к своему месту рядом с ним. Дети расселись, и Нуца присела за край столика.
