Леонид Леонов - Соть
– Запань верно – я покажу расчеты – выберите комиссию – я объясню – завтра!
Он смолк, но впереди толпы уже выкатился предмет, потрясший Фаворова. Это была одноколесная и вдоволь послужившая тачка, в каких возят строительный мусор. Худая женщина, тетка убитой девочки, хлопотливо и нервно уминала рогожку, на которую через минуту должен был сесть Ренне. Вдруг она указала пальцем на инженера, и палец был таким длинным, что почти достигал его сердца.
– На похороны тоже приходил!.. – крикнула она, и этого было достаточно, чтоб все поняли провинность Ренне.
Искусанные губы его брезгливо опустились вниз, а в уши стал вливаться насильственный румянец. Он глядел в землю и чего-то выжидал, потому что не самому же было садиться в позорную тачку! Тогда небольшого размера и щетинистый человек – Ренне узнал в нем сразу слесаря из ремонтного цеха – решительно выдвинулся вперед.
– Придется прокатиться, – сказал он зло и просто, кивая на одноколесную. – Пожалуйте!
Из толпы понеслись крики:
– Почему на запани подстрелов не было?
– Ты сколько, злодей, денег-то брал… и каких денег!
– Катался в машине, прокатись и на одном колесике, субчик.
Кто-то запел про знаменитое яблочко, которое, раз укатившись, уже не возвращалось назад. Тот же слесарь сказал угрюмее и настойчивее:
– Садитесь, гражданин. Не силком же волочь! – И насмешливо вытерши руки о рубаху, сделал попытку взять Ренне за рукава, а тот смятенно догадался, что это и есть то самое, горшее смерти.
– Я и сам – сам могу – сам… – отпихнул его руку Ренне и уже озирался, собираясь как бы бежать, но кольцо плотно обжимало его от стены к стене, и нигде не было спасительной щелочки в этой хляби враждебных глаз.
Его втиснули в тачку и повезли; слесарь ожесточенно придерживал его за плечо сверху. В почти похоронной тишине равномерно поскрипывало колесо. Иногда оно наезжало на камень, и вся тачка вздрагивала.
– Везите ровней, черти… ровней, – обмякшим голосом приказывал Ренне: он еще приказывал.
Толпа увеличивалась; лица у всех были серьезны, и можно было предположить в них раскаянье, что применили именно этот бескровный и потому не утоляющий гнева способ расплаты. Откуда-то в толпу протискалась жена Ренне; ее не узнали, так как, полуслепая, она безвыходно сидела в отведенной им квартире. Спотыкаясь и наугад наклоняясь к мужу, она тормошила его ускользающее плечо.
– Филипп, скажи им… Филипп, этого же нет в твоем договоре! Филипп…
Но тот делал нетерпеливое лицо и шептал поблекшими губами:
– Не мешай, дружок… не мешай.
Тогда она хваталась за соседей или умоляюще поглаживала руки двух бетонщиков, везших тачку, но безразличные их руки, окостеневшие от сознания долга, сохраняли свою цементную холодность. К концу пути что-то уразумев, она посмирнела и шла позади мужа с каким-то полувдовьим лицом; ее не прогоняли. А впереди сотьстроевский милиционер предупредительно распахивал ворота.
…Увадьев, уезжавший в уком, вернулся только на следующий день, когда все было кончено. Ему передали историю с инженером, и оттого, что до производственного совещания оставался целый час, он решил навестить Сузанну. Она писала какое-то письмо и закрыла его листом пропускной бумаги, когда вошел Увадьев. Тот утомленно опустился на кровать, расположенную у самой двери, и озабоченно пощелкивал замочком портфеля. Сузанна привстала.
– Если вам нетрудно, Иван Абрамыч, пересядьте на табурет. Я не люблю, когда сидят на кровати. Вон, рядом с Фаворовым.
Он только теперь заметил Фаворова, сидевшего в простенке с опущенным на руки лицом.
– Как съездили? – равнодушно осведомился Фаворов.
– Губком соглашается поддержать ходатайство Сотьстроя.
– А выйдет из этого что-нибудь? – спросила Сузанна.
Увадьев, ожидавший целого потока негодующих слов, взглянул на нее почти с укором:
– Боюсь, что придется ехать самому… – Замочек перестал щелкать, сломанный. – Черт их знает, эти новые города. Приехал – поле, деревья растут, дома какие-то больничного типа. И очень глупо, потому что до крайности разумно. Спрашиваю: а где тут Усть-Кажуга? А вы, отвечают, в самом центре Усть-Кажуги! Очень смешно вышло… – Он говорил совсем не то, что думал, потому что смущался спокойствия Сузанны. – Слушайте-ка, я очень сожалею об этой истории… ну, вы понимаете? Хотя вряд ли я сумел бы помочь ему. Зачем, зачем ему понадобилось тащиться на эти похороны: ведь это демонстрация!.. И говорят, еще на клиросе пел.
Она с досадой тряхнула головой:
– А, вы об этом!.. Этого надо было ждать от него. Кстати, он предлагал создать комиссию и ей показать расчет запани. Они отказались…
– Они даже не захотели выслушать его! – резко вставил Фаворов.
– Да, он растерялся перед новым… и ему поздно было перестраивать себя. Крушение старой техники для инженера есть и крушение психики… – очень спокойно сказала Сузанна, а Увадьев только плечами пожал на эту неожиданную жестокость.
– Да, он растерялся, – с облегчением согласился он. – Строительство очень дорожит вами, в особенности для будущего…
– Я не понимаю вашей дипломатии, Увадьев.
– Я хотел спросить, вы остаетесь?.. в связи со скандалом.
Она рисовала на бумаге то самое, о чем говорил Увадьев: путаные кривые линии, сколько их ни было, сбегались в одну центральную отсутствующую точку.
– Я ведь самостоятельно заключала договор с Сотьстроем, правда?
– Он хочет сказать, что завтра они подкатят тачку и к вашим окнам! – совсем несдержанно бросил Фаворов.
Увадьев взглянул на него со строгим удивленьем; ему не понравился на этот раз Фаворов, которого впервые наблюдал таким. «Краснощекий, с конфетной коробки красавец… пасмурной погоды не любит. Он думает, что ротой солдат можно было бы охранить ее отца!» – усмехнулся он про себя, и вот уже не хотелось сдерживать неприязни к этому молодому инженеру.
– Ты любишь жить, Фаворов? – спросил он тихо, следуя извилистому течению мысли.
– …потому что принято бояться смерти. Но к чему это?
– А ты в тюрьме сидел?
Тот удивленно подмигнул Сузанне, но та не приняла намека.
– Нет, не довелось.
– А тифом болел?
– Нет.
– А стреляли в тебя?
– Нет… Кстати, почему вы зовете меня на «ты»? Я, право, не заслуживаю этой чести!..
«Ты прав, брюнет!» – подумал Увадьев, поднимаясь уходить, и потянулся за портфелем. Вдруг он искривил губы:
– Где он сейчас, ваш отец?
– Я позвоню матери, если хотите… – Он не возражал, и она позвонила на коммутатор. – Мама?.. Что отец, он вернулся домой?.. как, совсем? Слушай… а ты не боишься за него? – Она еще постучала по рычагу, потом положила трубку. – Он не приходил домой.
– Что она ответила? – спросил Фаворов.
– Она сказала – глупый вопрос.
Перемолчав паузу, Увадьев сказал глухо:
– Я повторяю: строительство очень дорожит вами обоими. – И ушел не прощаясь.
Ушел он со скверным предчувствием еще больших скандалов впереди, но за самого Ренне он был более чем спокоен: «Ерунда, я видел, с каким смаком он влезал однажды в трестовский автомобиль. Не решится, не посмеет… это прежде всего больно!» Пугало его и не предстоящее совещание, где ему нужно было доказать, что сокращение работ – вещь почти естественная в общем строительном размахе: там были только цифры, а цифрам не возражают! Тревожили те печальные возможности в будущем, когда внезапная тысяча безработных осадит биржу труда. «Надо ехать, надо добиваться увеличения сметы, надо реализовать внутренние ресурсы Сотьстроя, надо…» Но близилась осень, и рабочие штаты были везде заполнены, сокращенным посреди сезона податься становилось некуда. Выдача полуторамесячного заработка, на чем настаивал рабочком, затруднялась урезанной сметой… Оттого-то, желая смягчить напряженность положения, Увадьев в речи своей на совещании смутно намекнул, что затруднения носят временный характер и что якобы приняты все меры к возобновлению работ.
Аудитория грозно безмолвствовала, когда Увадьев покидал трибуну. К столу президиума, точно притягиваемые магнитом, полетели хлопья записок. Все вопросы в них – сколько получал Ренне, какова стоимость унесенного леса, много ли сэкономят на сокращении – носили намеренно ядовитый оттенок; кто-то потребовал, чтобы исчисление велось не в рублях, а в пудах хлеба: так было понятней этим вчерашним мужикам. Никто не верил в случайность сотинского прорыва, с помощью которого, дескать, прикрывался прорыв более существенный. Увадьев снова выходил на трибуну, когда с балкона назвали имя Потемкина; слово это и подожгло скопившееся отчаянье строителей.
– Даешь Потемкина! – орал зал, и топочущие ноги грозили искрошить полы.
– Без денег вздумал строить… омман!
– Гляди вовремя, хлюст!.. На тачку!
– Потемкинское строительство!!
Это последнее оскорбление, брошенное в мгновение тишины, перекрыло все остальные вопли. Кто-то из ячейки прислал Увадьеву записку с предложением закрыть прения, но это не угомонило бы тех, кто требовал сюда на расправу главу строительства. Буря эта весьма походила на ту, которая месяц назад шумовала в макарихинском клубе, но тогда налицо было признание героя, а теперь побивали камнями виновника обманутых надежд. Сообщение об отъезде Потемкина в Москву на лечение лишь усилило грохот гнева; в зале понеслись хохот и вой беспорядочных свистков. Этим воспользовалась та часть собрания, которая была рада случаю продемонстрировать свою враждебность к администрации.
