Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков
— На, — говорил, — а то в азарте пырну кого-нибудь.
Так и остался у меня. Острый был. Павлуша, как делать нечего, все точил его об кирпич. Сунула я нож за поясок юбки, думаю, с ним спокойней.
Еще два солдата заглянули к нам. Полазили в доме, в погреб заглянули, в сарай. Ушли. Ну, может и обойдется все, думаю.
Протянулась неделя. В городе, говорили, коммунистов, евреев убивают. В пригороде у нас ни тех, ни других не было. А там, слышим, базар стал собираться — людям-то питаться надо. И слышали, немцы не разгоняют базар. Осмелела я, пошла как-то на свою городскую квартиру посмотреть. Дело к осени, но жара стояла несусветная. На мне матушкина старая кофта, платок-дерюжка. Душно так. Прихожу. Дверь не заперта, замков моих и в помине нет. Мебель на месте. На столе пустые банки консервные, бутылки. На полу окурки. Постель вся измята, а приемник разбит. Думаю, приберусь быстренько, чтоб, если зайдет кто, подумал — живут здесь люди. Заколочу, думаю, дверь гвоздями. Убрала со стола, стала подметать. Разгорячилась. Сняла платок, кофту матушкину. Несу мусор во двор, да так и обмерла вся на месте: стоит в дверях немецкий офицер, прислонился к стене, ногу на ногу скрестил, плеткой поигрывает, смотрит на меня и улыбается. Господи, откуда взялся? Когда вошел, что я не слышала? Смотрит на меня, и я на него.
— Хорошо, — говорит, — хозяйка-девушка. Не пугайся, — говорит немецкий офицер. — Пугаться не надо.
А у меня-то руки и плечи голые, волосы мои черные разбросались! Кинулась я одеваться, а он:
— Что, — говорит, — одеваться, чистота теперь, — это хорошо, и хозяйка хороша. Не бойся, — говорит, — я культурный.
Сам подходит, подходит ко мне, и по глазам вижу, что ему надо. Господи, думаю, за что ж это такое? Куда деться? Хоть бы свой, какой ни на есть ледащий мужичонка, то бог с ним, стерпела б, а это ж немец! Высокий такой, чистый, сапоги блестят, руки в перчатках. Жуть захватила меня, и я задом, задом до стены да вдоль нее. Он руки расставляет, не кидается. Вот и дверь. Юркнула в нее, выскочила на улицу. Солдаты всюду, бежать нельзя, мигом сцапают. Семеню так быстренько, на углу оглянулась — матушка родная! Он следом за мной вышагивает, будто и не спеша, плеткой поигрывает.
Куда деться? Домой-то нельзя, там отец, живо уложит его, всем тогда гибель. Свернула я на Пироговскую, потом на Красноармейскую, оглянулась — он за мной, нисколько не отстает и улыбается. Вот и бойня. Куда дальше? За ней — лощинка узкая, и Моздовка начинается. Возле бойни две хибарки стояли, в них прежде гуртовщики ночевали. И решилась: будь что будет. Вскочила в одну хибарку, вижу — пол проломан. Стала в углу и стою.
Зашел он, огляделся — и ко мне. Молча платок снял, бросил на пол. Молча кофту матушкину стянул и тоже бросил, потом обхватил меня, и тут-то я вспомнила про ножик Павлушки! Вытянула его. «Господи, не дай промазать!» Отвела руку назад и ударила в сердце. Он всхлипнул этак, ноги подкосились у него, и сел он на пол. Стянула я его за ноги к пролому, столкнула в подполье, доски на место приладила, соломкой притрусила. И, представьте, спокойненько так пошла, будто гуляла. И будто кто надоумил: не домой явилась, а привели меня ноги на базар. Отец уже махоркой торговал. Стала рядом с ним, тихо так, и поведала о случившемся. Он выслушал.
— Стой тут, — говорит, — никуда не ходи. — И пропал в толпе. Накупил гостинцев узел, дал денег мне.
И в тот же час укатила я в деревню. И скажите, спокойно ехала, с бабами болтала. Но будто во сне все это происходило, потому что потом не могла вспомнить, как ехала, о чем болтала. Тетка жила одна в избе, встретила меня радостно. Немцев в деревне не было. Уже вечером познакомилась с двумя соседскими девками. Чтоб казаться беспечной, говорила им, какая у меня квартира, какие есть наряды. Спокойно побежали дни.
А в городе вот что было. На другой день после моего ухода солдаты оцепили бойню, выгон. Никого не пускали. С собаками убийцу искали. Понятно, не нашли. Стали допрашивать жителей Набережной улицы. И скажите, как потом выяснилось, человек пять баб видели через окошки, как я и офицер зашли в хибарку. И ни одна из них не сказала об этом! Ни одна! «Не видели ничего» — и все. С них и взятки гладки. Но видел меня тогда и гражданин Беркутов. Жил он на другом конце улицы, а в тот момент у взорванного моста бревна вылавливал багром из реки. Что уж ему надо было, может, выслужиться захотел или на отца зуб имел, — этого я не знаю. А только сам явился к немцам, доложил, что, мол, видел с этим офицером Любку, дочку Жукова, который махоркой торгует на базаре. Доложил так, дурак, и сам же поплатился за это. Под вечер нагрянули к нам домой: два офицера, два солдата и два полицая. Полицаями были Федька Егоров и Ванька Меньчук. Меньчук этот прежде воровал. Отец, понятно, восхитился приходом гостей, велел матери стол накрыть. Солдаты у дверей встали. Офицеры за стол сели. И все это молча.
— Где Любка? — спросил Меньчук.
А отец:
— Что, сватать пришли? Ха-ха! Кто жених будет? — И
