Где живет голубой лебедь? - Людмила Захаровна Уварова
— С чего это ты?
Настя вытерла глаза. Сидела, опершись щекой о ладонь, старая, сырая, но все еще глаз от нее не отвести, задыхается, а румянец во всю щеку.
— Ты на меня, Полина, наверно, серчаешь, — сказала она.
Пастухова несильно стукнула кулаком по столу.
— Больше не будем об этом.
— Нет, будем, — сказала Настя. — Я ведь ничего не позабыла, все помню…
— А я забыла, — сказала Пастухова.
— Врешь, — сказала Настя. — Не забыла ты, такое не скоро позабудешь…
Пастухова покачала головой и приготовилась слушать.
А Настя внезапно согласилась с нею:
— Ладно, не хочешь — не станем.
— Нет, почему же? — сказала Пастухова. — Выкладывай…
— Конечно, сволочь я, — сказала Настя. — Много у меня грехов накопилось, а этот, должно, самый что ни на есть большой.
— Это точно, большой, — повторила Пастухова. — Потому как дружили мы с тобой, можно сказать, всю нашу жизнь.
Оборвала себя. Вдруг снова, как наяву, увидела Настины безумные испуганные глаза, голые ее плечи, по которым рассыпались ржаво-коричневые волосы, и его, мужа, растерянного, жалкого.
— Слушай, — спросила она, — а ты про него что-нибудь слышала?
— Про кого?
Пастухова замялась.
— Ну, про этого, твоего ли, моего пи, даже не знаю, как и назвать…
— А-а, — сказала Настя, — про Яшку-то? Нет, ничего не знаю, как уехал тогда, так словно в воду канул…
— И я не знаю, может, его и в живых-то нету…
Пастухова встала из-за стола, подошла к печке, прижалась к ней спиной.
— Красивый он был…
— Красивый, — согласилась Настя.
— Бывало, выйдешь с ним на улицу, так, веришь ли, какая бы баба ни встретилась, ни одна не пропустит, глянет на него.
— Ну, а он что? — спросила Настя.
Пастухова коротко засмеялась.
— А ему что? Будто сама не знаешь, ему лишь бы баба была, новая да свежая…
Настя помолчала, потом спросила:
— Ты только не обижайся, Полина, вот, если бы он тебе теперь повстречался, как бы ты с ним?
— Как? — переспросила Пастухова, на минуту представила себе: открывается дверь, входит он, Яшка. Глядит на нее молча, глаза блестят, на щеке ямочка.
— Я бы его первым делом сюда усадила, с тобой рядышком.
— Да ну?! — удивилась Настя. — И ни о чем бы не спросила?
— О чем же спрашивать?
— Ну, хорошо. А простила бы?
Пастухова подумала, сказала:
— Что ж, столько лет прошло…
Взглянула на печальное Настино лицо, на старые, в морщинах и узлах, Настины руки и, удивительное дело, не ощутила в своем сердце ни обиды, ни горечи.
Словно все это было с кем-то другим, а не с нею.
И она сказала искренне, радуясь тому, что нисколько не кривит душой:
— Хватит о нем, Настя. Что было, то сплыло. Я ни на него, ни на тебя зла не держу…
Настины глаза посветлели.
— Тогда налей еще немножечко…
Обе выпили, закусили кулебякой.
— Я тебе фотокарточки принесла, — сказала Настя.
— Какие такие фотокарточки?
Вместо ответа Настя взяла свою хозяйственную сумку, стоявшую возле ее стула, вынула из нее толстую пачку, обернутую в газету. Отодвинула от себя тарелки, чашку с налитым чаем.
— Очки у тебя имеются?
— Без очков покамест управляемся, — горделиво ответила Пастухова.
Легли на стол фотографии, весь угол стола заняли, разные — большие, средние и совсем маленькие, паспортные.
Пастухова глядела на них, не говоря ни слова. Показалось, что все прожитые годы один за другим прошли чередой перед нею, будто повернула она на дорогу, ведущую назад, в прошлое…
Вот она сама, совсем еще молодая, нескладная, в клетчатом вискозном платье стоит возле дерева в Нескучном саду. Улыбается, щурит глаза от солнца. А чему, в сущности, улыбается?
Да ничему. Молодости своей, беззаботности, бездумности…
Вот она вместе с Настей идет по Шаболовке, аккурат мимо булочной. Это их тогда Паша, Настин муж, заснял.
Настя — красивая, пышноволосая, губы сочные, яркие. Она, Пастухова, взглянула на нее, да так и забылась, загляделась. В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом.
Пастухова разглядывала карточки, близко поднося к глазам, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках.
Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое — она, ее муж и Настя. Они с мужем приехали тогда к Насте, на Шаболовку, в гости.
Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами, ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце.
Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, и еще рядом старуха соседка Прасковья Сергеевна.
Словно чужую, разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы.
До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как разнилась от яркогубой, красивой Насти…
И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим к ней, Пастуховой…
Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, — как ее звали, позабыла, — не раз, встречаясь с Пастуховой, замечала:
— Нет, не пара вы с Яшкой. Совсем не пара…
Пастухова оторвалась от фотографии.
— А где Петина последняя карточка, с фронта?
— С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся…
Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются…
— Вот она.
— Вижу.
Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду. Взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала:
— А я тебе раньше завидовала…
— Знаю, — спокойно согласилась Настя.
— Откуда ты знаешь?
— А ты разве скрывала, что завидуешь?
Пастухова подумала немного:
— А что, нехорошо, когда завидуют?
— Чего ж хорошего…
Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку.
— На пенсию не собираешься?
— Нет, — отрезала Пастухова. — Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе ценят? Да ты была ли когда в нашем музее?
— Не помню, — ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее.
— Я тебя поведу, — сказала уверенно. — Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь!
— Надо думать, — вяло согласилась Настя.
Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее.
— Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видела!
Настя усмехнулась:
— Мне это теперь ни к чему…
— Глупая ты,
