Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

— Спроси теперь, — сказал Лиджи Церену, — в каких они должностях? Или, может, по торговой части?

— Мы не занимаем никаких должностей, — разъяснил Вадим. — Учимся в университете в большом городе. Студенты мы.

— Они учатся в городе, — перевел Церен и запнулся.

— Русские сказали много слов, ты — мало, говори дальше, — потребовал хозяин кибитки.

— Если не все понял, ты не стесняйся, спрашивай, — вставил Вадим.

— Не все понял! — признался Церен. — Студент? Университет?

— Университет, — объяснил Вадим, — это самая большая школа, там учат на доктора или учителя. Молодые люди, которые там учатся, называются студентами.

— Студент, — улыбнулся Церен, — студень… На Дону, когда мы там жили, из ножек и головы барана делают студень. Моя мать хорошо это умеет.

Вадим, сдерживая смех, замотал головой. Борис спросил:

— Ты был на Дону?

— С отцом еще, — ответил мальчик. — Мы жили там на хуторе, пасли скот.

— О чем болтаешь? Почему не переводишь? — сердито напомнил хозяин, сурово посмотрев на Церена, взял пиалу и с шумом втянул чай.

Вошедшая Бальджир с гордым видом положила перед каждым по куску лепешки. Гости попробовали лепешку и отложили, а Борис вдруг поднялся и с окаменевшим лицом, низко пригибаясь, торопливо выбрался из кибитки.

«Что с ним? Лепешка не по вкусу? Сидеть неудобно?» Вадим чувствовал, как ломило в ногах без привычки сидеть, сложив ноги калачиком, но он терпел, не показывал виду, прихлебывая из пиалы маленькими глотками.

А Бальджир было чем гордиться. Сегодня в ее кибитке пили чай с лепешкой. В целом хотоне, а жили тут тридцать семей, ни у кого, кроме Бергяса, не найдешь горсти муки. Бальджир сбегала к старшей снохе, к Бергясовой Сяяхле, выпросила у нее лепешку, небольшую, с полсковороды, — и за то спасибо. Если бы не русские гости, даже добрая Сяяхля никогда бы не поделилась такой едой. Как же! Двоюродный брат Бергяса будет угощать русских чаем — только чаем, об этом позоре узнает вся степь. Пришлось поделиться.

— Церен, скажи хозяину, что мы хорошо поели и благодарим за угощение. Мы хотим выйти на воздух, немного проветриться, а потом вернемся на ночлег.

Вадим, сказавши это, сложил руки, ладонь к ладони, и повернулся к хозяину. Он читал где-то, что люди Востока так выражают свою благодарность. Церен перевел, и Лиджи ответил:

— Хорошо, пусть идут проветрятся.

Слова Вадима и его жест понравились хозяину. А вот почему тот, другой, вышел из кибитки без всяких слов? Поступок этот был ему непонятен. Может, у русских другой закон? У калмыков закон — уважать дом и старших. Разве нехороший закон?

В кибитке горела лампа без стекла. На дворе стояла густая темень. Вадим вышел вместе с Цереном.

— Борис, ты где? — позвал он дружка.

— Я здесь, — отозвался тот из темноты.

Пошли на голос. От коновязи доносилось фырканье лошадей, временами слышно было позвякивание железных колец на уздечках. Вздыхали сытые коровы, лежа пережевывая жвачку. Где-то на краю хотона брехали собаки. В высоком небе перемигивались звезды. С севера тянул легкий ветерок. В ночном воздухе еще стояли запахи недавно надоенного молока, прогоревшего кизяка и горькой полыни. Бориса нашли сидящим под двуколкой.

— Ты что тут делаешь? Почему выскочил из кибитки? Хозяин что-то бормочет, недовольный.

— Меня тошнит, Вадим. Не подходи близко. О… — простонал он. — Разве ты не видел, как хозяйка брала масло, облизывала пальцы, как вытирала пиалы какой-то онучей…

— Удивляюсь я тебе, — сказал Вадим улыбнувшись, — говоришь, не впервой здесь, а до сих пор не привык… Нельзя их винить во всем, кругом жуткая бедность. Ну, ладно, вставай, хлебни холодной водицы, пройдемся с Цереном по степи, за околицу. Поднимайся! — Вадим тронул друга за плечо.

Прошли мимо кибитки Лиджи. Следующая за ней даже в темноте выделялась мягкой белизной. С южной стороны селения она стояла крайней и как бы вела за собой весь хотон, а сейчас, в ночном сумраке, напоминала гору со снежной вершиной. Кто-то, распевая, на всем скаку подлетел к ней, две тени вышли встретить позднего всадника. Церен забеспокоился, быстренько спрятался за горкой кизяка. Борис и Вадим последовали за ним.

— Это Бергяс, — зашептал Церен. — Староста всего хотона. Где-то в гостях был, хмельной.

Спутники Церена не поняли, отчего мальчик прячется. Боится Бергяса или так уж сильно уважает его?

Когда они выбрались за околицу и оказались в открытой степи, Церен стал рассказывать по просьбе Вадима и Бориса о себе.

…В год его, Церена, рождения на Шорву обрушился страшный зуд[8]. С весны, как только растаял снег, до самой осени не было ни одного дождя. В мае подул «астраханец» и высушил степь. Уже в самом начале лета от зноя земля потрескалась. Овцы остались без корма. Бергяс угнал в Царицын половину своего скота, продал купцам. Другую половину разделил на две части, одну оставил дома, у него-то был небольшой запас кормов, другую отправил на зимовку к Черным землям с отцом Церена Нохашком. Отец взял с собой коня и трех коров, дома для пропитания семьи оставил двух овец. Другие жители хотона тоже угнали скот на Черные земли, оставили только дойных и стельных коров. Как назло, в ту зиму, уже в месяц гал тяялгн[9] на Черных землях, где снегу почти никогда не бывает, а если и выпадет небольшой, скот разгребает его без труда и пасется всю зиму, — а в ту зиму, как назло, выпал снег по пояс человеку. Он лежал до самой оттепели. А в середине цаган-сар[10] началась метель и бушевала целую неделю. Зуд унес все поголовье. Отец Церена и другие люди вернулись домой с веревками в руках и пустыми торбами за плечами. Но как-то нужно было жить. Бог дал скот, бог его взял… Вместе с павшим скотом уходят все грехи. Бог не без милости. Наступят другие времена… Так говорили калмыки.

Много горя и слез увидели жители хотона Бергяс в тот год барса. Почти у половины семей не осталось ни овцы, ни коровы. Как жить в калмыцкой степи без скота? Отец Церена побыл дома три дня и в ночь ушел. Куда — даже матери не сказал ничего толком. Да и сам он не знал, куда пойдет и где будет искать спасенья для семьи. Велел ждать вестей через месяц. Ушли с ним еще двое. Вернулись через два с половиной месяца. Отец привез две торбы муки и немного денег. В его отсутствие умер четырехлетний сын, младшенький Церен еле живой лежал в люльке; от матери только и осталось — кожа до кости, черные веселые глаза ее потухли. Отец решил уехать из хотона. Нанял подводу, погрузил жалкие пожитки, Церена и больную жену.

Десять лет прожили они в казачьем хуторе. Отец пас станичный скот. Заработал денег, купил трех коров, коня, обжился. Но заедала тоска по родной степи. Так и не научился говорить по-русски — только с пятого на десятое. И вот в прошлом году, когда выпал первый снег, сдал хозяевам скот и вернулся в родной хотон. Двадцатого числа месяца зул[11] все они как раз проезжали через Дунд-хурул[12], заночевали у родственника-монаха. Багше отец преподнес подарок — мешок пшеничной муки, кусок сала, пять метров ткани, два горшка топленого масла и двадцать рублей денег, чтобы тот прочитал молитву по давно погибшим родителям, а также сотворил гавг[13] наследнику главы семьи, то есть Церену — ему через год должно было исполниться тринадцать. Для отправления подобных обрядов богатые люди дарят хурулу оседланного коня, две-три коровы, побольше десятка овец. Но дар Нохашка тоже умилил настоятеля. Он не помнил случая, чтобы бедняк из бедняков, каким был отец Церена, преподнес такой щедрый подарок хурулу. Поэтому в тот же вечер Богла-багша пригласил к себе двух гелюнгов[14] и совершил обряд для Нохашка.