Расписание тревог - Евгений Николаевич Богданов
— Я те не барышня! — вильнул боком Жиздрин.
Шли долго; Жиздрин не спешил, обходил каждую лужицу, подолгу соскребал грязь щепками. По дороге свернул к себе — занести бутылку. Торчал там, пока не пригрозили применить силу. В сельсовете Жиздрин независимо сел на табуретку, закурил. Председатель — больной, задерганный человек — вырвал у него папироску, узнал «Норд» и выкинул, озлобясь, в окошко.
— Паперески тут еще раскуривает… А детей моришь, сукин ты сын?! А почему на картошку не выходишь? Ты член колхоза или не член? Где ты, груши околачиваешь?
— Я человек швейный и в назьме вашем копаться не желаю, — сказал Жиздрин с достоинством. — Попрошу не кричать.
— А-а… — поперхнулся гневом председатель. — На него и не крикни уж! На других, значит, можно, а на тебя нельзя?! Вот не сукин ли сын?
— Товарищ милицейский, — сказал Жиздрин официально, — меня оскорбляют.
— Будет базарить, — вмешался исполнитель. — Ближе к делу. Гражданин Жиздрин, ознакомься. Тут записано решение суда. — И, держа обеими руками бумагу, показал Жиздрину. — Понятые, подойдите ближе.
Жиздрин стал читать, постепенно бледнея и подымаясь с табуретки, и вдруг, вскрикнув, рванулся к выходу.
— Стой! — запоздало приказал милиционер.
Все бросились догонять Жиздрина. Степан, с ребятишками в кошеве, ждал исполнителей. Увидев орущую на разные голоса процессию, гикнул, понужнул казенного мерина. Жиздрин недоспел несколько метров. В какое-то мгновение, однако, казалось, что он настигает, — Степан, обернувшись, вытянул его кнутом. Жиздрин взвизгнул от боли, запнулся, рухнул ничком на дорогу.
Когда к нему подбежали, он ел землю.
Весь вечер у Кокоревых сумерничали, поминали, какой прежде был уважаемый человек Жиздрин и кем стал. Никто не подозревал, что сапожное прошлое Жиздрина, потом порча его и наконец сегодняшний день — это лишь предыстория, а подлинный Жиздрин, который сидит сейчас в своей избе и пьет, затыкая бутылку тряпичной пробкой, еще нарождается.
Подлинный Жиздрин начался с жалобы, которую он сочинил в тот вечер. Пальцы его, ловко справлявшиеся с мельчайшими иглами, оказались не приспособлены к карандашу. Первая его жалоба была неуклюжа, бестолкова. Он написал о том, что антисоветские враги обманом увезли у него детей в неизвестном направлении, и он, отец-одиночка, просит разобраться и детей воротить. В противном случае он наложит на себя руки, а Степана Кокорева, сродственника, подожжет.
Жалобу вернули из области на рассмотрение районных органов. Приехала комиссия: двое в шляпах из райкома и женщина из прокуратуры. Жиздрин крутился возле них все четыре дня, махал руками, брызгал слюной и, возбужденно-счастливый, твердил свое: «Это как же? Это же фашистм! Предлагаю их всех заарестовать и дать по статье!» Комиссия, однако, признала акт изъятия справедливым, но указала на незаконные методы. Председателю Совета вписали выговор по партийной линии.
С того дня Жиздрин стал аккуратно ходить на работы. Стоило где-либо завестись маломальскому конфликту, Жиздрин был тут как тут. Доставал замусоленный блокнот и огрызком карандаша что-то помечал. Вечером, сидя при свете семилинейной лампы, сортировал записи: это на предколхоза, это на учетчиков, это на бригадиров. А в воскресенье, надев чистую рубаху и побрившись, садился за колченогий скобленый стол, обкладывался бумагами и принимался строчить. Как-то запоздно возвращаясь от сына, Прокофий Кокорев заглянул в жиздринское окно. Митрий сидел за столом и, сколько старик ни смотрел, за все время не поднял головы. Только на спине ходили ходуном лопатки. Назавтра Прокофий рассказывал:
— Этот Митька-то. Все пишет и пишет. Уж такой писарь, что и ну.
Многие усмехались, плевать им было на Жиздрина. Но когда осенью в колхоз нагрянули с проверкой из многих районных и областных учреждений, когда начались бесконечные ревизии и обследования, когда круглый день в сельсовете опрашивали, уточняли, фиксировали что-то молчаливые ревизоры, односельчане Жиздрина забеспокоились, запереживали, иные заподумывали даже уехать из деревни.
Степан Кокорев как депутат сельсовета пытался поговорить с комиссией, но ничего не добился. Напротив, к нему отнеслись с подозрением и отстранили от участия в разбирательстве. Комиссия дотошно изучала положение дел в колхозе, и поскольку колхоз был как колхоз, то есть не хуже и не лучше других в районе, то, несомненно, выявились многочисленные мелкие нарушения и устава, и финансовой дисциплины, и кодекса законов о труде. Выплыло наружу также, что председатель утаил в прошедшем году по центнеру с гектара, сдал на мясопоставки племенных свиней, овощи с огорода реализовал не по государственным каналам, а по спекулятивным ценам в частные руки. Было отмечено антисанитарное состояние скотного двора, обнаружена пожарная опасность на птичнике, где печь вовсе развалилась и птичник отопляли по-черному.
Акт проверки, составленный рейдовой бригадой, занял около двадцати страниц. Председатель комиссии Харламов, фиксируя замеченные недостатки, не желал выслушивать никаких объяснений. Успевший покрестьянствовать в свое время, Харламов сам отлично понимал, что если бы председатель колхоза не приберег зерно, то остался бы без фуража, и тогда ему пришлось бы сдать на мясо не только племенных свиней, которые в хозяйстве не прижились, но и племенных коров. Также и овощи, сбытые непосредственно в чайные и отдельным лицам, принесли кое-какой доход, но были бы в убыток, сдай их председатель по закупочным ценам. Что же касается колхозных построек, то надо было радоваться и таким, потому что у соседей было того хуже.
Жиздрин в эти дни еще больше усох, пить бросил или пил, но помалу, пьяным его никто не видел. Он расхаживал по деревне степенной походочкой, колючими, всевидящими глазами посматривал на односельчан. Его старались избегать. Если кому случалось столкнуться с ним носом к носу, то этот человек либо делал вид, что не замечает Жиздрина, и быстро проходил прочь, либо заискивающе улыбался, сымал шапку. Жиздрин лишь вздергивал бровь, руки никому не подавал.
Жиздрина возненавидели, но никто открыто не осмеливался выказывать свое отношение. Почтальонка, раньше его не замечавшая, стала кланяться в пояс. С почтительной робостью она наблюдала, как Жиздрин небрежно распечатывает конверты со штампами наркоматов, обкома и исполкома.
Осенью Жиздрина вызвали на совещание рабселькоров. В этом ему удружил Харламов, составлявший списки, Жиздрин потребовал лошадь до станции, и новый председатель без звука выписал распоряжение, хотя началась уборочная и каждая гужевая единица была золотая. Вернулся Жиздрин еще более важным, с кожаной папкой, на которой сияло серебряное тиснение: «Участнику VII областного слета рабочих и крестьянских корреспондентов». Жиздрин не расставался с нею нигде, даже на работе.
Впрочем, работал он кое-как, бригадиры избегали посылать его куда-нибудь, тем не менее председатель, опасаясь неприятностей, выписывал ему трудодни. Жиздрин воспринимал это как должное, но на всякий случай помечал в блокноте, которого числа и сколько ему незаконно начислили.
Когда началась война, Жиздрина мобилизовали в трудармию. Деревня впервые
