Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
И вот однажды, когда солнце бросало свои прощальные лучи на белую известковую стену крыльца и сыпало рассеянную пыльцу между ветками деревьев, Саадат плавно, словно куропатка, проплыла по саду. Во всем ее облике была холодная неприступность, делающая ее похожей на прекрасную статую, которую на миг оживили солнечные лучи. Когда ничего не подозревавшая Саадат подошла так близко к Эфенди, что он услышал шелковый шелест ее платья, кровь ударила ему в голову. Он схватил ее за руку и потянул к себе.
Влажные губы девушки, раскрывшиеся для крика, так и остались безмолвными, когда она увидела Эфенди.
— Наконец-то ты догадалась, — прошептал он.
— О чем? — холодно и спокойно спросила девушка.
— О том, что я днями и ночами жду тебя здесь… — И, боясь, что она уйдет, а он так и не успеет сказать главного, добавил торопливо: — Я люблю тебя!
Брови Саадат удивленно взлетели. В синих, словно осеннее небо, глазах стальным лезвием сверкнуло что-то высокомерное. Она хотела уйти, но Эфенди преградил ей дорогу.
— А ты смелый, — ответила Саадат, окинув его оценивающим взглядом. — Другие меня боятся.
— Я никого не боюсь, я люблю тебя, — задыхаясь, повторил Эфенди.
— Не боишься? — переспросила красавица и снова окинула его тем же высокомерным взглядом. — Ну тогда укради меня!
Эфенди, опьяненный и ее близостью, и своей храбростью, уже протянул руки, чтобы подхватить девушку, но Саадат отстранилась, смеясь.
— Разве трудно поймать куропатку, если она сама прилетит и сядет на ладонь охотника?
Эфенди растерянно смотрел на нее.
— А ты прискачи на коне, среди бела дня, — сказала красавица с вызовом, — когда и отец, и все мои братья будут дома, заверни меня в бурку да и увези в горы. Вот тогда-то отец и братья оценят твою смелость и согласятся на нашу свадьбу.
— Жди меня! — сказал Эфенди, и его легкая, гибкая фигура мелькнула между деревьями. Нетерпеливо вскочил он на коня и только ему шепнул о предстоящем деле. Да и с кем он мог поделиться этой тайной, как не с ним, прирученным и плененным красавицей Саадат.
Это случилось задолго до описанного дня, когда Эфенди еще не отличал Саадат от других девушек аула.
Стоял солнечный день осени. Такие дни особенно хороши в горах. Хрустальная чистота неба, щедрость плодового сада, тяжесть пшеничных колосьев, гомон речек, спешащих к реке, плеск реки, орошающей поля, и неугомонность родников, кипящих холодным огнем.
Девять жеребят, не знавших ничего, кроме простора и воли, да девять юношей, достигших совершеннолетия, приковали внимание аула. Каждый юноша, как бы в подтверждение того, что он достиг прекрасной поры возмужания, должен был укротить молодого коня.
Аминта не пожалел для единственного сына своего лучшего жеребенка. В его жилах билась потомственная кровь коней, привыкших одерживать победы на скачках. Аминта первым привел жеребенка на догорающую осенним зноем лужайку.
Эфенди взмахнул кнутом: его деревянная ручка блестела, как полированная, потому что самые храбрые мужчины их рода брали его, когда уходили на войну или в дальние походы. Этим кнутом были укрощены и лучшие скакуны их табуна.
Эфенди, впервые одетый в дорогой халат — чуха-чутгат, в золотистой каракулевой шапке выглядел совсем мужчиной. Серебряный кинжал, косо висевший на серебряном поясе и позванивающий серебром о серебро, придавал его фигуре строгость и красоту юного воина.
Укрощение молодого коня — один из самых любимых праздников горцев. Поэтому в ауле не осталось никого, все от мала до велика собрались на это зрелище.
Красно-бурый конь по кличке Молния нетерпеливо бил копытами землю. Казалось, на зеленой лужайке разожгли костер и теперь на ветру пляшет задорное пламя. Конь отфыркивался, дико косился на толпу фиолетовым зрачком, вставал на дыбы. Из глаз и ноздрей сыпались искры.
— Не конь, а огонь! — восхищались в толпе.
Эфенди, сжав в одной руке кнут, а в другой уздечку, медленно приближался к коню. Глаза юноши сузились, ноздри раздувались. В этот момент и огненный конь, и гибкий юноша были похожи друг на друга. Оба дышали нетерпеливой силой молодости.
На удивление собравшимся конь подпускал Эфенди все ближе и ближе. Даже отец другого юноши, который тоже должен был укротить сегодня коня, шепнул своему соседу:
— Не привел ли Аминта уже укрощенного коня?..
— Подожди, — ответил сосед, — не спеши снимать чарыки, пока не знаешь глубины реки. Не видишь разве, сколько строптивости в глазах этого жеребенка? Я, наоборот, думаю, не играет ли Аминта судьбой своего сына.
Звонкое беспокойное ржанье Молнии прервало их беседу. Молния взвился на дыбы, отпрянув от вытянутой руки, в которой застыла уздечка. Конь трижды подпрыгнул на месте, и снова дикое ржание огласило окрестность. Удары кнута резанули воздух. Конь взвился. Из-под копыт гроздьями посыпались искры. Корни цветов и трав, вырванные его копытами, полетели в толпу.
Эфенди отчаянно боролся за свою мужскую честь. Но Молния отвергал все его попытки, упрямо отстаивая свою свободу.
Аминта стоял бледный как смерть, и на лице его застыло выражение жестокого упрямства.
Наконец бывалые наездники и аксакалы подошли к нему и стали уговаривать, чтобы он отозвал сына, пока тот жив.
День клонился к закату, когда и третий храбрец, укротивший за свою жизнь немало коней, бессильно бросил кнут перед Аминтой. Правда, ему удалось очутиться на спине гордого коня, но не успел он даже осознать своей победы, как Молния одним движением сбросил всадника на острые камни.
Взбешенный Аминта уже выхватил револьвер, чтобы одним выстрелом уложить скакуна, опозорившего его сына, как из толпы, раздвигая ее взглядом, вышла неприступная красавица Саадат. Голова ее была надменно откинута, глаза полузакрыты. Казалось, она считала ниже своего достоинства смотреть на людей широко открытыми глазами. Каждый ее шаг, легкий, плавный, словно был подарком не только этим людям, но и самой земле. В глазах девушек мелькнули темные тени зависти, а в сердцах юношей мгновенно вспыхнули огни самого восторженного обожания.
Она, что-то шепча, уверенно и плавно подошла к Молнии, еще не сломившему своей гордыни.
— Саадат, Саадат! Отойди, — раздался крик ее матери.
Но Асхабали, хорошо знавший нрав дочери, остановил жену. Если уж Саадат вышла, значит, она владеет каким-то секретом. Не зря же она ездила с дедушкой в горы и сторожила его табун. И дедушка любил рассказывать о неженской храбрости своей внучки, которая бесстрашно гнала коней по кручам и узким тропинкам.
— Молния, красавец мой, — проговорила Саадат, положив ладонь на его влажную, сверкающую шею. В первый момент конь
