Наталья Баранская - Пантелеймон, Пантелеймоне
Маруська завернула газетку, убрала коробку. Пора обед греть. Открыла фортку, покричала Райке: «Иди скорей, сейчас папка придет!» Тут же вспомнила: «Да, у него ж получка, значит, выпивает со своими».
Витька действительно сидел в том же кафе, только компания на этот раз была побольше, занимали два столика. Больше стояло под столами бутылок, теснились тарелки на столах. Беседа шла вразнобой, — выпили, говорили все разом. Буфетчица то и дело покрикивала: «Тише вы, заведующая сейчас придет!» Та действительно появилась в дверях, что-то сказала, но никто, кроме буфетчицы, ее не услышал.
Виталий пил, закусывал, говорил, как все, но время от времени оглядывался на столик в углу. Столик был пуст. Витька понял, что хотел бы опять увидеть этого занятного старика, услышать его речи.
Когда стали расходиться, он радостно подумал: «А схожу-ка я к Седому сам…» По дороге купил кой-чего, не с пустыми же руками прийти. О том, сколько времени, Виталий не думал. В голове у него слегка шумело, спать не хотелось, наоборот, он бы сейчас спел, сплясал, если б в компании, — весело ему стало.
Седой был дома. Виталия он встретил угрюмо: «Проходи, что скажешь?» Но увидев бутылку и свертки с едой, помягчел. Снял со стола грязную газету, расстелил другую, почище.
— Э-э, да ты уже тепленький, — сказал он, взглянув на Виталия. — Как жена-то, не ругает тебя за это?
Виталий смутился.
— Ну, ругает, дело обыкновенное, — сказал Седой, — ничего, днем поссоритесь, ночью помиритесь.
Свет лампочки, казалось, с трудом пробивал плотный воздух, загустевший от запахов дешевого курева, заношенной одежды, винного перегара. Свет стоял над столом дымным конусом, и все видимое зыбилось и плыло в нем. Виталий видел седую голову, две глубокие морщины, сбегающие от переносицы к углам рта, темные руки с короткими пальцами, двигающиеся над столом. Все остальное сливалось с глухой темнотой комнаты.
— Вот вы давеча говорили про людей, которые шкафы набивают барахлом, осуждали их, — заговорил Виталий, — но если на свои, на честные, вам не все равно, кто что покупает? Один — тряпки, другой — книги, третий — мотоцикл. Кому что хочется. Дело их — ихние же деньги?
— Постой, постой. Не совсем так. Совсем даже не так. Я осуждаю за жадность, за то, что берут лишнее, больше, чем надо.
— Хорошо, а как вы узнаете, что «больше, чем надо»? Для вас, может, два костюма — уже лишнее, а нам, рабочим, в самый раз. А какому-нибудь начальнику большому или артисту знаменитому, два — мало?
Седой засмеялся:
— А ты, парень, ничего, ожил. Вот он, разговор — разговор и есть. Мозги у тебя зашевелились. Конечно, пусть все тратят, у кого есть, что заработали. Пусть покупают себе — по потребностям. Только у нас вот что получается — у одних потребности, а у других сверх. И чем больше имеют, тем больше хотят. Или это уж природа такая, а? Говорю тебе — человек жаден. Я, покуда сидел, насмотрелся и наслушался. Знаю.
— Что ж, по-вашему, природу эту никогда не переделать?
— Хорошо бы, конечно, а как? Что-то не слыхать, чтобы кто говорил «мне хватит». Все больше кричат «мало, мало»!
— Так ведь научно доказано… — начал возражать Виталий, но Седой перебил:
— Если б корысть одолеть, человек бы стал ангелом с крылышками и наступил бы рай на земле… Ты вот, например, ангел или еще не готов? — Седой озорно блеснул на Виталия глазами.
Тот рассмеялся.
— А я — уж наверняка из чертей, — добавил Седой. Оба помолчали, выпили, закусили. Виталий поглядел, как жадно ест старик. Подумал: «Одинокий он, запущенный, плохо ему».
— А детей у вас не было? — спросил Виталий.
— Были. Есть. Двое — сын и дочь. Давно уж самостоятельные. Сын в начальники вышел, в Москве он. Дочь тоже образованная. Я тебе не рассказывал? Ездил я в свой городишко лет восемь назад. Посмотреть потянуло, где раньше жил. О детях узнать. Временами тоска меня забирала, скучал без детей. Только знал: как ни скучай, а мне их не растить, жена не отдаст. Так просто… что они, где. Ну, узнал: сын институт заканчивал в Москве, дочь училась в области. Жена давно замуж вышла, за директора райторга, вдовца. В нашем старом доме жили чужие. Продала она дом, переехала к мужу. Недавно построили новый — крыша из цинкового железа, так и сияет. Больше-то я ничего не видел, только яблони через забор, одни верхушки. Ворота вроде дубовые, на кованых петлях. И железка прибита с собачьей мордой — не суйся, мол. Когда я возле старого своего дома бродил, узнала меня старушка соседка. Сказала: живут хорошо, довольные, все у них есть — и сад, и машина, денег хватает, каждый год на курорт ездят.
Видел я и жену свою бывшую — издали. Важная такая, полная — через грудь земли не видит. Волосы сделала рыжие, молодость сохраняет. Меня не заметила. Да это и хорошо… Да-а, все ее мечты — вот они, руками взять можно. Ну, а что не успела, то дети успеют. Она уж их воспитала небось…
Он помолчал и добавил:
— Я и про сына знаю, я ему мебель возил.
— Как… «мебель»? — не понял Виталий.
— Из магазина на Пушкинской по адресу, да со старой квартиры на новую, из Черемушек в центр. Жена его два гарнитура купила заграничных. Переезжали из двух комнат в четыре, всю мебель переменяли. Ничего у него жена, шустренькая дамочка, так и покрикивала, чтоб чего не испортили, указывала, что куда ставить. Мы целой бригадой работали, все их имущество перевезли… Когда она с нами расплачивалась, я возьми да и скажи: «Выпьем, значит, за здоровье князя Игоря». Сын мой Игорь. Она вскинулась: «Откуда вы знаете, как зовут моего мужа?» — «Не знаю я вашего мужа, — говорю, — вот смотрю в наряд, написано Седых И. П., — я и сказал». Рассмеялась: «Представьте, говорит, угадали!»
— А вас-то как звать, — перебил Виталий, — я так и не знаю.
— Мудреное у меня имя, парень, без пол-литра не выговоришь. Пан-те-лей-мон. Слыхал такого? Пантелеймон — святой великомученик. В святцах означен врачом-целителем. Двадцать седьмого июля по-старому его день. Раньше знаешь как — в какой день ребенка крестили, то имя поп и давал. Старый обычай.
— Слышал я, знаю.
— …Так вот, пока мы сыново имущество перевозили, я всю их жизнь узнал — по вещам. А сын мой тогда был в командировке за границей — жена похвасталась.
— И вам не захотелось его увидеть, потом как-нибудь, раз вы адрес узнали?
— А ты думаешь, он бы мне обрадовался? Нет уж, опоздал я являться. Мы с ним теперь чужие.
Я его так представляю: походка важная, животом вперед. Глаза прямо уставлены, а в глазах целая мысль: «У меня дела государственные, заботы большие, а не какие-нибудь трали-вали, как у вас». Можешь проверить — такой ли. Съезди, адресок дам. Жизнь их тоже представляю: по вечерам смотрит Игорь Пантелеймонович телевизор, не какой-нибудь, самый шикарный — «Рубин». По субботам гости. В преферанс играют — столик есть для этого. С зеленым сукном, старинный. Иногда книжку почитает, книги красивые, новые — одна к одной. Радиола есть, музыку завести, потанцевать. Магнитофон — песенки переписывать или свой голос послушать. А еще знаешь что есть? Шкапик такой занятный, с гнездышками для бутылок. Называется «бар». Гостей угощать, самим побаловаться… Штучка!
Видишь, сколько я о нем знаю. А видеть его не хочу. Потерял я его. Может, и моя вина тут есть…
Седой вдруг замолк, голова его опустилась. «Задремал, — подумал Виталий. — Пора мне». Он встал, но пошатнулся и ухватился за стол.
— Духотища, — сказал он себе в оправдание.
— Куда ты? Ложись. — Седой поднял голову. — Видишь, шатает тебя. Транспорт, поди, уж не ходит, пересидел опять. Вались на диван…
В это время Маруська проснулась. Виталия все еще не было. Она схватила будильник, поймала свет от уличного фонаря, стала вглядываться в стрелки. Не то третий, не то четвертый — не разобрать. Твердо ступая босыми пятками, вышла на кухню. Четверть третьего.
— Господи, — сказала Маруська плачущим голосом, — что же это за окаянство такое?
Сердце заколотилось. Она отвернула кран, подождала воды похолодней, выпила ковшик. Но сердце не утихало. Маруська сидела на краю кровати, покачиваясь и тихо постанывая, как от зубной боли. «За что такая мука, — думала она, — за что он меня терзает, проклятый…»
Нет уж, довольно, хватит с нее. Довольно быть дурой. Хватит слушать эти россказни про товарища, которого не знай, как звать. Нечего ей ушами хлопать — за ребенка она хоть в драку, да и себя в обиду не даст.
Завтра же отпросится и съездит к Виталию на завод, в партком. Все там выскажет. Может, это какая-нибудь ихняя же, заводская, пусть выясняют. Им положено следить, чтоб разврату не было, блюсти семейную жизнь.
А в субботу вечером она непременно сходит ко всенощной в Новодевичий, как велела бабка Липа. Бабка дала ей списать молитву, сказала заучить. Сказала: надо в церкви купить рублевую свечку, пойти в правый придел, поставить свечку перед образом святого… — забыла она, как звать, ну да сейчас вспомнит, — и трижды прочесть молитву ту вслух. Молитва от семейного разлада и мужнина загула, и непременно поможет, если сделает Маруська все, как велено.
