Виктория Беломлинская - Когда вакханки безумны
Затем я написала: «вы — перекрашенный блондин!.. Есть телефон, но счастья нет. Или шатен? Или брюнет? Припоминаю еле–еле под монументом Руставели…»
Не знаю смог бы он понять, куда ему следует звонить, но мне хотелось дать ему знать, что не сержусь, а если и сержусь, то толь ко чуть–чуть и готова шутить. И ещё мне хотелось сказать ему, что я люблю его, но этого совсем не надо пугаться — вот ведь какой у меня лёгкий, весёлый характер…
Я опустила записку в его почтовый ящик и тут же подумала, что он может не заглянуть в него. Поднялась и вновь, облаянная бдительной собачонкой, торопливо сунула в дверную скважину пустой листик из блокнота, Из комитета по печати я прямым сообщением на такси вновь при была к его подъезду. Свидание со старым знакомым не состоялось не потому, что не успела — успела бы великолепно, но и в шесть, и в половине седьмого, я даже не вспомнила о том, что с кем–то, о чём то договаривалась. За это время тучка проделала тот же смертельный номер, на этот раз шмякнувшись об земля, разбилась вдребезги… На ступал вечер. Около восьми я позвонила нашим общим друзьям. Оказалось, что хозяйки нет, зато тесная мужская компашка просто изнемогает от отсутствия представительницы прекрасного пола?
" Как? Ты в Москве?! Вот это здорово!»
А я и без того не сомневалась в том, что его там нет. Этого не могло быть.
Водку уже не продавали, я ку пила бутылку коньяка и поймала такси.
Мне необходимо было выпить.
От первой же рюмки в притворной моей весёлости появилась капель ка натуральности, но дело не дошло до второй, как случилось нечто, от чего впору было расхохотаться или … — если угодно, разреветься;
— Ну и денёк сегодня, — сказали мне ребята — С утра пили у …
— Как?!
Нет, я не расхохоталась и не разревелась — я ничем не выдала себя. Что–то такое сказала пустячное, постороннее, а потом будто невзначай спросила:
— А где он живёт?
— Да на Малой Грузинской. Они ж там всей конторой шикарный кооператив отгрохали. Там и этот живёт, помнишь?..
Так. Только спокойно. Я целый день простояла у дома номер двадцать восемь, но только не на Малой, а на Большой Грузинской.
Я просто перепутала и теперь даже невозможно понять, как и почему это случилось.
— А у этого есть телефон?
— Ну у этого–то всё есть…
— Послушай, знаешь, мне хотелось бы повидать… А что если…
И в самом деле, сбегать из одного подъезда в другой — труд невелик, и, вообще, вся операция заняла не много времени. Через сколько–то минут я уже слышала его голос в трубке, а ещё через сколько–то он уже сидел рядом, и мы обнимались, делая вид, что просто так радует встреча, и к тому же так развязывает нас вино..
Вернее, сами для себя делали вид, что верим в незадачливость наших собутыльников. Нам хотелось уйти, но даже это мы не посмели сделать с дружеской откровенностью. Не потому, что боялись сплетен, нет… Но невозможно было открыто, небережно расплескивать тайное наше счастье…
— Мне нора — и я поднялась.
— Позволь мне проводить тебя…
Вместо того, что бы, прощаясь, глядеть в лица друзьям, я опустила глаза и тут же увидела, что–то, что я принимала за бескорыстную ласку хозяйского пуделька — было откровенной и подлой диверсией. Пока мы сидели за столом, мне казалось, что он лижет мою ногу, на самом же деле, он аккуратненько изгрыз кантик на левой туфле и уже принялся за правую… Висели нитки, обгрызенная туфля выглядела некрасиво, но меня это нисколько не огорчило, только напомнило — сон в руку.
Я ещё не знала, что будет дальше. Когда мы вышли на улицу, он сказал, что оставил у себя в квартире брата с женой, не, если они не ушли, он как–нибудь выпроводит их… С его стороны это была большая жертва, ибо в подобных семьях брат — это не просто брат, это член клана — клана, законы которого святы и нерушимы; иначе рухнут стены, отгораживающие клан от про чего мира, иначе проникнет внутрь его парша и порча… Молча, с благодарностью я приняла эту жертву.
Внешне дом его почти не отличался от того, в котором жилец четырнадцатой квартиры не сегодня — завтра извлечёт из почтового ящика записку, содержащую рифму и совершенно непонятный намёк. Но меня поразил подъезд. Огромный холл с мягкой мебелью: диван, кресла, на стенах цветы в кашпо, за письменным столов бабуль ка. Правда, когда мы вошли, она заворчала: «Ночь уже, а всё ходют, ходют, всё таскаются…» Но мы в лифт и прощай бабулька!..
У двери его квартиры мы услышали шум множества голосов, поверх которого плыла магнитофонная лента.
— Подожди — сказал он — Постой вот тут. Я посмотрю, что там делается…
И я осталась стоять в каком–то закоулке. Странный день — весь из стояния и ожидания…
— Оказывается пришло — полно гостей. Друзья мои и брата. Он их впустил и они…
Он был растерян.
— Послушай, пойдём к ним — мне показалось, что ему понадобилось какое–то лишнее усилие, чтобы сказать это, и я мотнула голо вой: — Нет, не пойду.
— Ладно, я их сейчас выставлю. Подожди здесь…
Странный день… И всё–таки я выпила, вернее, если бы я не выпила, я не ушла бы. Или ушла бы совсем. Не совсем я не сумела уйти.
Выйдя из дверей его подъезда — опять что–то пробурчала бабка я обогнула кусты, такие же душные, как а том доме, на Большей Грузинской, и остановилась в их тени. Сюда не падал свет лампочки. Я стояла и чувствовала как по всему телу расползается обида.
Почему–то, может быть потому, что пару раз хлопала дверь, и я замирала в ожидании, не ничего не происходило, мне вспомнилась кошмарная ночь в купе. Храпит, но все слышит, кроме своего храпа — одинокий человек, мне стало вдруг нестерпимо жаль его. Боль и жалость расползались по мне, но тут послышался шум голосов, по- том их пронесло мимо, и я поняла, что от него ушли гости.
Теперь он должен спуститься за мной. Но ведь он совсем не здесь меня оставил. Он, вообще, ни в чём не виноват, сейчас я вернусь, и все нелепое, скверное кончится. Выждав, когда голоса растворились в гулкой пустоте улицы, я вошла в подъезд. И тотчас же из–за стола выскочила бабка, и уже не ворчливо, себе под нос, а скандально–громко выкрикнула:
— Куда?! Ишь ты: взад–вперёд! Взад–вперед! Так и шляется!
Мне целый день что–то чудилось, я целый день что–то преодолевала, и в тем же порядке, минуя её выкрик, теперь спокойно пошла к лифту и нажала кнопку. Не лифт не успел спуститься, как бабка настигла меня:
— Не пущу! Нечего тут! А ну, катись отсюдова! — и она толкнула меня в грудь.
— Да вы что? Какое право?..
— Право тебе?! Ах ты блядь худая! Право тебе?! А я на что тут посажена? Чтоб такие аферистки проклятые таскались здесь?! А ну прочь, сучка драная!.. — в руке у неё была паркетина, и схватив меня за волосы, она со всей силой рванула мою голову вниз, а паркетиной начала бить по спине. В это время подошёл лифт, распахнулись его дверцы, и тогда я, всей пятерней проехавшись по чему–то корявому, в беспамятстве даже не соображая, что это её лицо, отпихиваясь, оставляя в бабкином кулаке пол–головы, ворвалась в лифт, и дверцы его тут же захлопнулись. Куда я ткнула пальцем? Я точно помнила, что нажала кнопку, возле которой увидела цифру четырнадцать. И вот передо мной дверь. Да я опять вижу ту же цифру, но это какая–то ерунда: почему нет ни звонка, ни ручки? Так не бывает, бред! Я стучу, стучу кулаком, потом ногой, потому что уже слышу шум поднимающегося лифта и смертельно боюсь — сейчас она основа начнет колотить меня!.. И точно: опять с паркетиной, только я стучу громко, а она теперь не кричит, а приглушенно шипит, на каждом слове, ударяя меня палкой по спине: «Ах ты, сука рваная, ты ж весь дом перебудишь, гадина!..» — и оттого, что она шипит, я не догадываюсь заорать во весь голос, позвать на помощь.
Или нет: мне ужасно стыдно, поэтому я не кричу, а только перестаю стучать и умоляю ее: «Отпустите меня! Я уйду, честное слово, я уйду!»
— Уйдешь?! Нет, сволочь, ты не уйдёшь! Я милицию вызвала! Ты теперь не уйдёшь! — говорит она, паркетиной загоняя меня в лифт.
И всё–таки, оказавшись в лифте, я отчётливо соображаю что поды маясь, начала кнопку четырнадцатого этажа, последнего, он говорил мне, что на последнем этаже них мастерская художников. Сколько их? Четырнадцать или больше? Я стучала, стало быть, в дверь четырнадцатой мастерской, Не теперь это совершенно не имеет значение. Больше для меня ничего не может иметь значения. В лифте она не бьет меня, но не прерывно материт, а когда выходим, со всей силы пихает, и я падаю в кресло. В это время стучат в дверь — она и в самом деде закрыла её. Отпирая, объясняет какой–то женщине и её муху, военному, что задержала аферистку — проститутку и ждёт милицию. Ещё шевельнулась надежда, и я поднялась навстречу, направляющимся к лифту людям:
— Помогите мне! Прошу вас!
Мужчина конечно не может: он с женой, ситуация неподходящая для спасения проституток. Но женщина задержала шаг:
