Михаил Мохов - Вторник, четверг и суббота
Рано утром, когда я поднялся на гору к Елохину, он уже сидел в машине с настежь распахнутыми дверцами и прогревал двигатель. Позади машины бродил парень лет восемнадцати, высокого роста, с шапкой совершенно белых волос, в кедах. Елохин сказал:
— Здорово! Чемоданчик можно в ноги. Знакомься с Сашкой. Эй, Сашок!
Парень поспешно подошел.
— Это Саша Перевязкин, выпускник нашей десятилетки. Так сказать, на жизненном распутье. Поедет с нами, пару заметок сочинит — и то подмога.
В редакции в самом деле была пора отпусков, и строчек не хватало. Я и то удивился, как это Василий Иванович отпустил меня на два полных дня.
Мы поздоровались с Сашей за руку. По вялому и неуверенному пожатию можно было понять, что перед каждым определившимся, занятым человеком Саша чувствует себя вроде мокрой мочалки. Известное положение. А что касается предстоявшей поездки, то тут Саша был похож на неопытного рыбака, который случайно подсек огромную рыбу и смертельно боится ее упустить. На Елохина он глядел с преданностью, но старался не лезть на глаза и не заговаривать первому. Вдруг не возьмут, оставят? Потому он и гулял позади машины. Надо будет — позовут.
Я сел на знакомое бревнышко. Елохин все гонял двигатель и не видел, как через двор к колодцу прошла девушка, почти девочка, с маленькой, но пышной косой. Она, с усилием изогнув крепенькое тело в пестром сарафанчике, достала подоспевшее ведро, поставила его на край сруба — и успела раз пять или шесть оглянуться на Сашу. Губы у нее шевелились незаметно для нее самой. Саша нахмурился и отвернулся. Старая, как мир, история… Я невольно вздохнул, потому что вот уже полмесяца другая девчушка, на макарьинской почте, перебрав два десятка конвертов «до востребования», сочувственно взглядывала на меня и отрицательно качала головой. Письма не было. Руки, которые могли бы его написать, делали что угодно — шили, стирали, смирно лежали на черной блестящей театральной сумочке, они только не писали писем. Для них это было труднее всего.
Мы уселись в машину — я рядом с Елохиным, Саша сзади, — и путешествие началось.
Назад убегали придорожные кусты, в просвете кустов иногда появлялось поле с заметно подросшим ежиком всходов. Мелькали канавы, в которых вот уже неделю бледными созвездиями цвела земляника. Неба из машины не было видно. А оно было таким празднично голубым, словно руки макарьинских хозяек добрались и до неба, выстирали его, подсинили и заново обтянули им, севшим после стирки, небесный свод, по–северному высокий и просторный.
Проселок должен был привести нас в Реброво — там намечалась остановка. Но еще раньше, на шоссе, выяснилось, что Елохин подбирает всех, кто ни поднимет руку, стоя на обочине.
Не успели мы отъехать и десятка километров от Макарьина, как нас резко качнуло вперед, машина остановилась, и к Саше на сиденье полез старик в синей косоворотке, с корзинкой через локоть. Он долго влезал, долго устраивался сам и устраивал корзинку, в которой оказалась черная курица, и долго благодарил.
— Что, дедушка, я гляжу, закуска есть! — заорал Елохин, когда «козлик» снова побежал по шоссе.
— Есть, есть, — подхватил старик. — Выпить можно. Ты, сынок, не говори громко, я слышу. Откуда сами будете?
Со старика и началось.
Влезали в машину и ехали — кто пять, кто восемь, кто все пятнадцать километров — новые и новые попутчики.
Доярка, совсем юная, застенчивая, в нарядной голубой кофточке. Отпросилась на день рождения к подружке, через три деревни.
Отпускной матрос со многими значками.
Подросток с ружьем для подводной охоты — лицо загорелое, а макушка недавно острижена и не успела загореть.
Тракторист с тяжелой железиной в тряпке.
Почтальонка с казенной сумкой через плечо и авоськой в руке.
С каждым Елохин вступал в разговор. Сначала, не поворачивая головы, подбрасывал по слову, по два. Потом умолкал, и говорили попутчики.
У старика в деревне закрыли ларек, приходится носить хлеб за семь верст. Доярка заняла второе место в колхозе по надоям и получила премию — итальянские туфли, а кабы не тетя Секлюша, то не видать бы ей и десятого места: все–то тетя Секлюша покажет, все–то объяснит. И сегодня, такой человек хороший, подменила ее на группе коров. Матрос расспрашивал, правда ли, что в районе вместо колхозов будут совхозы, — он сговорил бы троих корешей приехать после службы. Подросток собирался в зиму заняться пушной охотой: прошлый год шутя взял куницу и дюжину белок. Тракторист ругал «Сельхозтехнику» — летом в мастерской работы немного, так хоть бы качество ремонта обеспечили. Почтальонка со слезами жаловалась на бродячих собак: развелась их тьма–тьмущая, валят с ног детишек, а с нее уж две юбки спустили полосами. Мужа нет, заступиться некому.
Елохин слушал, вникал и никого не оставлял без ответа. Старику обещал позвонить в сельпо. Матросу подтвердил, что совхозы ожидаются с нового года. Доярке рассказал про новую аппаратуру: стаканы во время дойки подталкивают вымя, будто это теленок толкает мать, и корова отдает молоко без утайки. С трактористом обсудил конструкцию трактора «ДТ‑75», и оба согласились, что маневренность при поворотах на пятачке все же слабовата. Почтальонку обнадежил: из соседнего района вызвана бригада для отстрела собак. Собаки не бродячие, просто хозяева их распустили. Убить же собаку никто не решится, чтобы не нажить врага. С первыми выстрелами все псы окажутся на привязи.
Казалось, что все эти люди нарочно поджидали нашу машину, чтобы поговорить с Елохиным. И уж, конечно, можно было подумать, что при таком даре общительности Елохину ничего не стоит заполнить хоть весь номер газеты. Но так только казалось.
Писал Елохин с трудом. Как толпа пассажиров, мешая друг другу, втискивается с мешками и чемоданами в маленький районный автобус, так елохинский запас сведений о районе мучительно пробивался на многострадальный исчирканный листок.
Колю терзало желание писать так, «как люди говорят». Каждую заметку он так и начинал, но хватало его ненадолго. Он фальшивил, чувствовал это и сбивался. А время торопило, и в конце концов, махнув рукой, он быстро исписывал лист привычными штампованными оборотами — была бы суть! Заметки его, однако, читались, почти каждая вызывала письма в редакцию, а раза три или четыре в год об очередной Колиной статье говорил весь район.
Коля терзался неспроста. Говорить макарьинцы умели. Старик с курицей, например, сказал:
— Сей день не без завтрия.
И тем самым выразил один из основных законов диалектики. О своих сыновьях он же заметил пренебрежительно:
— Один задериха, другой неспустиха, вот и лаются.
Моряк, несомненно местный парень, когда речь зашла о женском легкомыслии вообще, вставил:
— Пока баба с печи летит, семь дум передумает.
А почтальонка, которую Елохин каким–то образом утешил и даже рассмешил, определила свое будущее так:
— Ништо. Склеенная чашка два века живет.
Каждый раз, когда подобным образом как бы припечатывалась самая суть разговора, у меня проходил холодок между лопатками. Откуда все это берется? И можно ли научиться так думать и говорить, ну хотя бы отчасти?
Хоть диссертацию пиши на районном материале: диалект, этнография, история. Любознательному человеку в районке — рай.
Газетчик вхож во все двери, сколько их ни есть в районе. Что ни день — открытие.
Вот попалась заметка в подшивке своей же газеты — тридцатилетней давности. Всего три строки: «Вчера над деревней Борок в северо–восточном направлении пролетел самолет». Перепечатать ее в газете! Пусть люди прочтут, что считалось событием.
Вот в деревенском доме по случаю семейного торжества наварено пиво, и прошли «к пиву», как говорят макарьинцы, пожилые женщины в старинных костюмах такой красоты, что только ахнешь. Нужно фотографировать, зарисовывать, описывать.
Вот на посиделках спели песню «Веселый разговор», ту самую, что поют в фильме «Чапаев». О том, как «отец сыну не поверил, что на свете есть любовь». Спели на совершенно оригинальную мелодию, без припева — от припева отказались. Надо искать музыканта, чтобы записал мелодию.
Живой фольклор, тот, который создают безотчетно, уходит. Это неизбежно, как неизбежно перебираются люди из деревянных домишек в девятиэтажные точечные дома. Но что взять с собой, а что бросить в домишке? Вопрос…
На третьем часу пути с горки открылась большая деревня, застроенная довольно плотно, — кучная, как говорят макарьинцы. Это было Реброво. У одного из крайних домов, с белыми наличниками свежей окраски, Елохин притормозил. Саша, сидевший молча всю дорогу, выскочил из машины и убрал три жерди изгороди, чтобы машина проехала во двор.
— Чисто живут, — сказал я Елохину, разминаясь перед крыльцом.
— Анна Федоровна дому упасть не даст… Ты не больно руками маши, а то по Реброву молва пойдет. Сашок! Выберешь минутку и расспросишь Анну Федоровну про хор пенсионеров. Как они собираются обслуживать полевые станы. Ясно? — Распорядившись таким образом, Елохин двинулся в дом, а за ним и мы с Сашей. Саша стал необыкновенно серьезен.
