Владимир Возовиков - Море вернёт янтарь
Далю?.. Почему Далю?..
Пришло ощущение холода, когда человек понимает, что ошибся непоправимо, на всю жизнь. Он заставил себя в подробностях вспомнить все, что случилось пять лет назад в маленьком приморском городке… Никогда они с Алешкиным не говорили о Дале. Но эти слова телеграммы — они ведь не галлюцинация. Может быть, у Алешкина было какое-то объяснение с нею в тот вечер? Что же она сказала ему, если он сразу оставил ее в покое, а теперь вот решил, будто именно Даля стала женой Соколова?.. Обо всем можно догадаться, если задуматься. Для тебя-то была игра, старый бродяга, а для нее?.. Ты же обещал непременно вернуться!
И все же имел ли ты право тогда принять за серьезное чувство увлечение девочки, очарованной чьими-то рассказами о твоих подвигах, которые кажутся подвигами лишь издалека, а в сущности — обычная работа, тяжелая и неспокойная?..
Жена взяла из рук его телеграмму, разорвала на клочки, прибавив: «Отныне все твои дали кончаются дома, если ты хочешь, чтобы у нас было хорошо. Договорились, Соколов?» Он послушно кивнул: «Договорились», — и отстраненно прислушивался к прерывистому звону турбин, стонущих в круговерти океанского циклона, ввинтившего гигантскую воронку в самую стратосферу… Огромная машина вздрагивала и тряслась, словно не в воздухе скользила, а катилась по серому полю, усеянному скальными обломками, и больно было рукам на штурвале принимать ее металлическую дрожь…
Он всерьез надеялся спокойно прожить ту часть своей жизни, которую принято называть личной. И ошибался, как ошибаются в этом многие люди странствующих профессий, если они слишком преданы своему делу.
Та девушка с прохладными глазами, что когда-то оставила его сама, наверное, не могла совершить поступка более честного перед ним и собой. Она знала, что ждать часто и долго не сумеет. И жене его ноша эта оказалась не но силам. Его приходилось ждать неделями и месяцами, потому что Соколову выпадали самые сложные задания, и он не всегда мог сказать, когда вернется из очередного полета. На земле не было спокойно, а крылатые военные транспортники всегда оставались самыми большими тружениками в той богатырской работе страны, которая сохраняла мир… Он возвращался из своих дальних полетов в пустую квартиру, потому что жена однажды сказала: «Прости, но больше я так не могу. Ты совершенно стал чужим, ты нисколько не думаешь обо мне. А мне кажется, у тебя был или есть кто-то, с кем ты не можешь расстаться, оттого и рвешься в свои полеты. Я устала…» Разве мог он объяснить ей, какая сила тянет его в небо, заставляет напрашиваться на ответственные задания? Да если бы и объяснил, слова ничего не могли изменить. Что слова, когда сама твоя жизнь немила и непонятна другому! И разве любовь не состоит из ожиданий? Нелепо уговаривать женщину любить тебя. Он лишь отрицательно покачивал головой на упреки жены да усмехался, словно над капризом ребенка, отстраненно прислушиваясь к гулу всех четырех турбин, неутолимо глотающих ледяной ветер разреженных высот над грозами и горами… Наверное, молчание все и решило. С тех пор его работа, словно в награду за отрешенность от мирской суеты, не давала ему времени и поводов для рефлексий. И какие могут быть рефлексии у одного среди первых на воздушных трассах, чьи имена в мире летчиков обрастают легендами? Пусть негромкая, но прочная слава надежного пилота следовала за ним по небесным маршрутам, вселяя уверенность в тех, кто посылал его на задания, находился с ним на борту корабля, ждал его на земле. Всегда уравновешенный и невозмутимый за штурвалом стотонной крылатой машины, Соколов казался молодым летчикам таким человеком, который родился вместе со своим кораблем, родился, чтобы летать. И если случалось, что кто-то должен совершить невозможное, вспоминали Соколова. Он вылетал, и невозможное совершалось, как обыденная работа. На это способен не просто сильный человек, но такой, который живет в настоящем и смотрит только вперед, ни единым сожалением не цепляясь за оставленное позади. И ничьи образы, ничьи голоса не грезились ему больше в небесных далях — все необходимое было с ним и в нем, в его опыте, в его экипаже, в его машине. Этой уверенностью в себе, этим обретенным равновесием он дорожил, кажется, больше всего.
* * *И вот сегодняшний полет над фантастическими рощами, задевшие что-то в душе слова молодого коллеги, янтарные клены, неузнаваемо преобразившийся аэропорт на краю приморского городка… Столько воспоминаний нахлынуло, да в таких подробностях, словно все происходило вчера. А сколько лет пролетело — сосчитать трудно! И жаль чего-то, невыразимо жаль. Так где же его надежное равновесие? Не был ли Соколов в своей жизни похож на того чудака, который устроил для себя убежище от морских волн внутри корабля с дырявым днищем?
Теперь он готов был признаться себе в том, в чем боялся признаться. Уже отвергнутый однажды, с незажившей ранкой в душе, он в ту далекую осень побоялся доверить свое чувство романтической девочке в синем пальто. Наверное, она со страхом и восторгом пошла бы с ним погулять в фантастических рощах, населенных неведомыми существами, — это как раз для нее. А вот ждать по-настоящему, во все лучшие годы жизни, ждать не только когда ты далеко, но и когда рядом, занятый своим, только своим, куда нет доступа никому другому?.. Наверное, надо уметь приоткрывать близким людям тот главный мир, в котором ты живешь, чтобы он не отпугивал их и тебя самого не делал для них чужим. Соколов не умел этого. Или не хотел?.. Ведь и в разрыве с женой не только ее вина — разве он не чувствовал? И разве с Далей не могла выйти та же история? Разве в тот момент, когда оторвал от губ ее холодную ладонь, увидел изумленные, чуточку испуганные глаза, он сам не испугался за себя и за нее, за то, что все может кончиться так же плохо, как было однажды? Испугался и решил остаться в ее памяти таким, какого она, наверное, выдумала… В таком случае все было правильно, Соколов…
А вдруг это был тот счастливый случай, когда ты сразу становишься близок и дорог другому — такой, какой есть, — сразу и навсегда? «Я буду ждать вас… долго-долго…»
Нет, обо всем уже передумано. Просто всегда жаль несостоявшегося и невозвратимого…
* * *Удивительна тяга человека к старым своим следам. Спать бы Соколову вместе с экипажем, а он направился к площади перед аэровокзалом, где маячило одинокое такси с зеленым огоньком.
— В город, — сказал такому же пожилому, как сам он, шоферу.
— Вам в гостиницу?
— Нет… К морю. Знаете, там есть переулок… Он спускается к пляжу. Вокруг одни маленькие дома.
— Маленькие дома? — Шофер глянул вопросительно. — Вы, верно, давно у нас не были. Но переулок найдем. Какой-нибудь найдем непременно.
…Над морем полыхал чистый и теплый рассвет, оно сверкало, как волнистое зеркало. Комочками снега качались у берега тихие чайки, иные бродили на мелководье, что-то высматривая на песчаном дне. В темной зелени прибрежных сосен не по-осеннему празднично белели громады санаторных корпусов; разноцветные грибки, беседки, кабинки пестрели по всему пляжу. В этот ранний воскресный час редкие фигуры гуляющих маячили на берегу, и Соколов медленно шел у самых волн, погруженный в свое. Негромкая песенка заставила его очнуться. Девушка в синем свитере шла навстречу, как чайка, слегка наклонив голову, что-то высматривала на песке и в забывчивости напевала. Спохватилась она совсем рядом, умолкла, от смущения или досады тряхнула темными длинными волосами, и на Соколова глянули такие синие глаза, каких у этой темноволосой и темнобровой не должно было быть. Он даже задохнулся, и само сорвалось с губ:
— Даля?..
Она посмотрела почти испуганно.
— Я не Даля… Я — Дайна. — Губы ее говорили совсем по-русски. — Это мою маму зовут Даля…
Она стояла перед ним, не решаясь уходить, наверное, ждала вопросов, и он спросил:
— Скажи-ка, Дайна, попадаются здесь янтарные камешки?
Она рассмеялась, и он отметил теперь, что Даля в ту пору была значительно старше; этой, видно, лет пятнадцать.
— Почему вы знаете, что я их искала?.. Вот смотрите, нравится? — Она провела рукой по груди, и под ладонью ее медово блеснуло сдвоенное кольцо ожерелья.
— Это мама мне подарила. Она сама нашла камни здесь. Давно-давно, когда меня еще не было. Она говорит, пять лет ходила к морю каждое утро. И собрала…
— Пять лет?!
Впервые Соколов почувствовал: и его сердце не вечно.
— Да, пять. — Девчонка неуверенно посмотрела на Соколова, но вдруг рассмеялась: — А когда я у нее появилась, то некогда ей стало ходить к морю. Я ведь маленькая тогда была. Теперь-то я сама хожу сюда, но море почему-то стало скупым, и камни не попадаются. Мне бы хоть один…
Она сделала движение уйти, и Соколов поспешно спросил:
— Объясни мне, пожалуйста, Дайна, что значит твое имя по-русски?
