Ольга Гуссаковская - О чем разговаривают рыбы
Старушка прислушалась:
— Никак, и он сам жалует?
В коридорчике действительно послышались тяжелые мужские шаги. Заскрипели старые половицы. Дверь отворилась. Загородив собой весь пролет, в дверях стал человек с литым обветренным и упрямым лицом. Особенно выделялись на нем густые и короткие — словно нарисованные брови.
В руках он держал свернутый плащ, в котором шевелилось что-то живое. Прежде чем я сообразила, в чем дело, в комнату мимо его ног проскочила небольшая рыжая собачонка и нервно забегала вокруг стола.
На лице Андрея Ивановича появилось мальчишеское просящее выражение:
— Бабушка Аграфена, ты только не бранись, ладно? Шел вон мимо магазина, а там собачонка эта. Ощенилась она, а мальчишки травят ее. Не понимают, что тоже живая тварь. Ну, я взял их всех. Пусть живут.
Только теперь я заметила, что он под хмельком.
Бабушка Аграфена вздохнула:
— Господи! Да разве с тобой поспоришь? Неси уж в сарай, что мне с тобой делать.
Обернулась ко мне:
— Вот видела, дочка? В доме пять кошек живет, всех он вот так натаскал. А теперь еще и собака щенная. Медведя разве еще привести? Только и осталось. Спьяну-то он добрый, всякую тварь ему жаль.
Андрей Иванович улыбнулся:
— Ладно, бабушка, на людей-то наговаривать — кошек сама привела. И не пьяный я вовсе. Так, вспрыснули малость план — и все. Разве ж можно без этого?
Краем глаза покосился на меня:
— Уж извините, я сейчас вернусь.
Старушка еще повздыхала, но уже легко:
— Ох, беда! Зверинец прямо, а не дом. Горностай ручной в кладовке живет. Вот так постучу в стенку — выбегает.
Андрей Иванович вернулся скоро.
— Бабушка, чаю хочется, страсть.
И по тому, как ласково протянули чашку старые руки, я поняла, как дорог ей, наверное, этот человек.
Он внимательно посмотрел, точно хотел узнать, какое впечатление произвела на меня вся эта сцена. В темных глазах медленно гасли смешинки.
— И надолго вы к нам?
— Еще не знаю…
— Оставайтесь подольше! Разве за два дня море узнаешь? А вам ведь о, море писать. У нас здесь все: и люди и дела — от него. Узнаешь море, тогда и людей, поймешь.
— Вот вы мне его и покажете, ладно? Возьмете на ночной лов?
Мне кажется, такое предложение не слишком обрадовало Андрея Ивановича: в путину посторонний человек на сейнере в тягость. Но он мужественно согласился:
— Что ж, пойдемте. А не укачает?
— Нет. — За это можете не бояться.
— Ну тем лучше.
Бабушка Аграфена закивала головой:
— Посмотри, посмотри, милая, на наше море. Щедрое оно, сколь годов людей кормит. И красивое. Только вроде девки с характером — не всякому свою красоту откроет.
Я заметила, что Андрей Иванович раза два украдкой поглядел на часы.
— Вы, может, торопитесь куда-то?
Он нахмурился:
— Нет. Это я так.
Еще через минуту, передавая ему стакан, бабушка Аграфена дипломатично сказала:
— А, чай, картина-то в клубе скоро начнется?
Он вдруг грохнул кулаком по столу:
— Ну и что — картина начнется?! Наташка, что ли, ждет? Пусть ждет!
Бабушка Аграфена всполохнулась:
— Ты чего? Опомнись!
— Чего — опомнись! Мне жена нужна, а не бабий командир. Тонька вот понимала. А этой неизвестно чего и надо.
Он встал, оглянулся. Видимо, снова вспомнил обо мне. Глухо сказал:
— Извините… — и побрел из комнаты.
Бабушка Аграфена стала убирать со стола. Обиженно гремели чашки.
Я вышла на улицу. Внизу на косе у клуба орал все тот же испорченный репродуктор:
Куда бежишь, тропинка милая,Куда ведешь, куда зовешь?Кого ждала, кого любила я,Уж не воротишь, не вернешь…
Хорошая душевная песня гибла от его жестяного скрежета. Я подумала, что там внизу стоит, наверное, и ждет Наталья. И песня царапает ей душу жестяными когтями, и некому выключить равнодушную тарелку.
За ужином Настенька пронзительно посмотрела на меня:
— Я слышала, вы с Андреем Ивановичем в море идете?
— Да… Договорились сегодня.
С Настенькой мы видимся только за столом. Весь день она в школе. Там начался летний ремонт, поэтому у нас даже в чае вместо сахара мел, а на лице у Настеньки белые веснушки известковых брызг. От этого она выглядит еще моложе и уж вовсе несерьезно.
Сегодня меня целый день не было дома, а сейчас я сразу поняла, что у Настеньки есть ко мне важный разговор.
— Вас, может, будут просить Натальевну с собой взять — вы не берите.
— Кто будет просить? Почему не берите?
Настенька быстро-быстро затеребила уголок скатерти.
— Ну… мать ее… Знаете, рыбаки не любят женщин в море брать. А девчонка давно просится. Одну бы ее не взяли, а с вами могут. Но вы не берите, ладно?
— Совсем не понимаю, почему?
Настенька укоризненно сморщила губы: неужели нельзя без вопросов.
— Потому что я с Тоней дружу. Они с Андреем Ивановичем пожениться собирались, а тут… эта приехала. Нарочно ведь, нарочно она девчонку с ним посылает.
Я вспомнила белую ночь, живые солнечные лучи цветущих рододендронов, вспомнила глаза Натальи.
— Настенька, вы несправедливы. Они же любят друг друга. И никто тут ни в чем не виноват.
— Не виноват?! А Тоня как же?! Дурочка она. Я бы на ее месте давно в партком пошла!
— Не пошли бы и вы. И ей не стоит.
Настенька оставила в покое скатерть и с интересом посмотрела на меня. Злости как не бывало.
— А почему?
— Потому что разбитую посуду как ни клей — все трещины будут. Какая же это семья, если людей палкой друг к другу гнать надо? Я, например, считаю, что таким путем много зла делается. Ведь по-настоящему обиженная и слабая женщина жаловаться никуда не пойдет. А часто ли люди могут отличить настоящее горе от поддельного? Трудное это дело — помочь человеку в любви.
— Так, значит, вы считаете… я не права? И не должна защищать Тоню?
Лицо у Настеньки стало совсем детским, внимательным, готовым поверить.
— Какая же это защита — поддерживать в человеке чувство оскорбленного самолюбия?
Настенька вздохнула легко, поднялась из-за стола.
— Странная вы какая. Другие так не говорили. Ладно. Берите с собой Иринку. Я больше ничего не скажу.
…Но меня никто не просил. На согретой солнцем улице было пусто. Взрослые работали, дети убежали к морю или на сопки. Слишком долго все ждали тепла и солнца. Я пошла вверх — к домику Натальи.
За несколько дней кусты вокруг него разрослись еще гуще, домик совсем спрятался за стеной ольховника и цветущей белой спиреи. А возле дорожки уже выстроились красноватые стрельчатые ростки кипрея — ждали до лета.
Я подошла к двери, постучала. За дверью торопливо прошлепали босые ноги. Она отворилась. На пороге стояла Иринка. По ее глазам я поняла: ждала она не меня.
Иринка нахмурилась и потянула дверь к себе.
— Мамы нету. После приходите.
— Да я и не к маме твоей пришла, а к тебе.
— А зачем? — Иринка все не отпускала двери.
— В море хочу тебя взять с собою.
Дверь распахнулась во всю ширину, и также широко распахнулись глаза девочки.
— Верно? А когда?
— Сегодня.
— Ой!
— Ну так что же? Пригласишь меня хоть в дом войти или нет?
— Идите… — Иринка совсем засмущалась и не знала, что сказать.
Мы вместе вошли в маленькую чистую кухню. Здесь топилась плита и пахло дымом. На окне в консервных банках росли цветы — красная герань, столетник и неожиданные здесь нежные лиловые цветы дикого прострела.
— Это ты тут цветы развела?
— Нет. Это мама. Она их любит. Ей бы только по сопкам ходить. А я море люблю. Я капитаном буду. Ведь можно же девочкам капитанами, да?
— Можно, конечно.
Иринка с трудом передвинула на плите тяжелую кастрюлю.
— Помочь тебе?
— Не… Я сама.
За моей спиной отворилась дверь, пахнуло свежим запахом молодой лиственницы, Я обернулась.
На пороге, согнувшись под низкой притолокой, стоял Андрей Иванович. Он держал ведра с водой. В медвежьих темных глазах его была досада. Смотрел не на меня, на Иринку. Она вдруг быстрым движением взяла меня за руку и потерлась щекой о плечо.
Глаза Андрея Ивановича потеплели.
— Подружились, значит? А я думал…
— Что вы думали?
— Да как сказать? Вы ведь из газеты, а у нас бабы болтать любят — хлебом их не корми.
— А вы боитесь этой болтовни?
— Да нет. Не обо мне речь. — Он выразительно показал глазами на Иринку: нельзя при ней говорить.
Я спросила:
— Можно мне Иринку с собой взять сегодня, не помешаем? Я ведь за этим и пришла.
— Вот это добро! Давно я ей обещал, да все не получалось как-то. — Он виновато опустил глаза.
Иринка вдруг сказала:
— Я за дровами схожу. — И вышла.
— Что же не получалось у вас? — спросила я.
