Зоя Журавлева - Выход из Случая
«Нет, не нарушаешь, — неохотно признал инструктор. — А как-то вольно…» — «Это мне удобно, Игорь Трифоныч. — Комаров обрадовался пониманию. — Мне же смену сидеть, вот я так и сижу, чтоб удобно». — «Ну, сиди», — хмуро согласился Шалай, хоть поза машиниста, которую тот не изменил ни на йоту, все равно казалась ему нахальной: другие — большинство машинистов — подбираются при инструкторе в струнку, все же начальство.
И сказать вроде нечего. Шалай потянулся за сигаретой. «Можно вас попросить, Игорь Трифоныч?» — легко и дружелюбно вдруг сказал Комаров. «Ну?» — повернулся Шалай. «Не курите в кабине. Я в дыму ничего не соображаю, могу влететь в стену». Помощник — Гурий Матвеев — давно уже трясся, навалясь грудью на ручной тормоз, зажимая рот рукавом. «Тьфу тебя!» — с чувством сказал машинист-инструктор. Сигарету так и выкинул на пол, раздавив в пальцах, но не закурив. И на первой же станции их покинул…
«Пашка, он, говорят, злопамятный», — предупредил Гурий, отхохотавшись. «Не, он толстый…» — «Какой же — толстый? — заступился Гурий. — И при чем толстый-то? Ребята, которые с ним в Москве работали, говорили — зверь, все помнит, годами». — «А чего помнить? — удивился Комаров, притушив хитрый блеск в глазах рыжеватыми, густыми до черноты ресницами. — Я дыму правда не выношу, я же с мамой вырос, у меня мама не курит». — «Ой, не могу! — хохотал Гурий. — Как же ты меня-то выносишь?» — «С очень большим трудом», — сказал Комаров серьезно. Гурий враз перестал смеяться. «А чего ж ты молчал?» — «Из деликатности», — серьезно объяснил Комаров. «Иди к черту», — обиделся Гурий.
Состав плавно вписывался в кривую. Тоннель мягко— как глубина в затяжном нырке — летел им навстречу. «Попроси другого помощника», — сказал Гурий, закуривая. «Поздно, — вздохнул Павел. — Раньше надо было глядеть. А теперь я все уже выбрал: жену, профессию, вот — напарника. Менять не буду». — «С Ксаной, значит, равняешь, — хмыкнул Гурий, но был доволен. — И жену не будешь менять?» — «Не буду, — кивнул Комаров, — меня так мама учила». — «Несовременно», — хохотнул Гурий. «Комаровы один раз женятся». — «Ишь ты! И насчет напарника — мама?» — «Не, сам додумался…»
Станция уже брезжила впереди, как рассвет. И открылась вдруг ярко. Пассажиры смирно стояли вдоль платформы. Редко кто лез тогда к краю, за контрольную линию. Новый еще был транспорт для Ленинграда — метро. И дисциплина была потуже — как своим, так и пассажирам. А может, уже кажется издалека. Нет, не сравнить.
Поезд причалил торжественно, будто лайнер. Гурий молодцевато выскочил на платформу, проследил посадку. Жена Ксения подняла на отправление белый диск. И сама вытянулась от великой старательности за этим диском — тоненькая, в новом, с иголочки, кителе, в белых перчатках. Красная шапочка празднично светилась над белым, детским еще лицом. Яркие губы прикушены от старательности. Помощник громко, чтоб все слыхали, возгласил: «Гото-ов!» С молодцеватым раскатом. «Т-91 зеленый», — сказал Гурий громко. «Вижу зеленый», — громко повторил для контроля Пазел.
И состав отплывал торжественно, будто лайнер.
В тоннеле Гурий сказал: «Плохо ты выбрал. Я ведь в помощниках не засижусь». — «Да ну?! — удивился Комаров. — Я-то надеялся до пенсии вместе ездить». — «До пенсии сам не будешь. Надоест». — «Буду, — сказал Павел. — Не надоест, я такой». — «А я за себя не ручаюсь», — засмеялся Гурий. «Ничего, маленько еще поездим», — успокоил Комаров. «Давай поездим». Гурий открыл дверь на ходу, швырнул на путь «Беломор». «Засоряешь тоннель…» — «Ничего, путейцы подымут». — «А сам в киоск побежишь». — «Нет, — Гурий мотнул башкой — шестьдесят с чем-то размер башки. — Все, бросил курить». — «Так, сразу?» — подначил Павел. «Сразу. Характер давно проверить хотел. Есть у меня характер или нету». — «Нету, — сказал Комаров. — Ну, на одну неделю, может, и хватит».
Гурия с того раза хватило на двадцать два года. В позапрошлом только он опять закурил, когда от Сони ушел, из дому. Тут уж сорвался и теперь смолит, как чугунка…
Машинист Комаров усмехнулся в кабине и скосил глаза влево, где прежде стоял помощник. Никого, конечно. Четвертый год работа на трассе в одно лицо, а до сих пор иной раз вскинешь вот так глаза и вроде себя обманешь — может, стоит? Не Гурий, хоть кто-нибудь. Вдруг прямо физически хочется услышать рядом живой, теплый голос, кинуть простую шутку и засмеяться кому-то в ответ, не самому себе. Просто увидеть вблизи лицо, в котором шевелятся свои, незнакомые тебе, мысли. Может, даже чужие, неприятные для тебя, когда думаешь про помощника: «Хоть бы ты помолчал минутку». А сам между тем рассеиваешься, и смена летит быстрее.
Ну, это под настроение…
Нв-5 все еще горел красным, что-то долго. И солнце шпарит. Комаров высунул голову из кабины. Шпарит, будто июль. Мать-и-мачеха густо лезла по насыпи к рампе, вдоль путей, — самый железнодорожный цветок, знаком с детства. Еще пару дней тепла, и уже распушится. Рельсы блестели черным. По пешеходной дорожке возле забора целеустремленно катился кругленький инженер техотдела Мурзин, и лысина на нем тоже блестела.
— Эй, гляди — провод!
Кругленький Мурзин резво подпрыгнул, сделал ножками в воздухе и приземлился на том же месте.
— Реакция в порядке, — оценил Комаров.
— Павел?! Напугал. Как маленький, честное слово…
— Доверяй, но проверяй. Нас вон перед каждой сменой проверяют.
— Надо вас проверять, — вздохнул Мурзин. — У вас в составе полторы тыщи, а сознательность всякая…
— Забыл, как сам ездил? А полторы не влезут, нам чужого не надо, своего хватает.
—| Влезут, если приспичит. Семь вагонов вам сделаем — сразу влезут. Я все помню. А сознательность другая была. Скажешь — нет? Чтобы опытный машинист да как вчера Голован? Скажешь — нет?
Кругленький Мурзин качнул головой с осуждением. Но шеи у него не было, и получилось, что он весь качнулся, будто потеряв равновесие. Покачался и стал. Сверху, из кабины, вышло смешно.
— Голован мужик ушлый, — сказал Комаров.
— Но Федьку твоего я тоже не разделяю, он дыму еще не нюхал, — пояснил Мурзин обстоятельно. Он был человек обстоятельный: бульон в термосе брал когда-то с собой на трассу, по часам кушал в кабине, чтоб не испортить желудок, и каждая котлета была у него заворочена в свою, промасленную бумагу. А нажил язву, пришлось уйти с линии. — Хоть, конечно, кабы не Федор, так и прошло бы вчера Головану, шариком…
— А вам надо — шариком? — прищурился Комаров,
— Кому это — нам? — обиделся Мурзин. — Я, что ли, начальник? Федька шум поднял, а Матвеева снимут, машинистам же хуже…
— Снимут, так не за то, — сказал Комаров. — Не снимут!
— Раз вылез Случай, снимут. Приказ уже есть…
— Ты его видел?
— Приказ? Мне черновик не показывают. Я все утро в депо на разборе. Только вернулся в отдел, из техшколы звонят — срочно на экзамен. Бегу трусцой…
— И я не видел, — сказал Комаров. — Значит, не снимут.
— Интересная логика, — хмыкнул Мурзин.
Тут с восьмого этажа административного корпуса, где блок-пост, возник, будто с неба, квакающий голос дежурной, окреп и разнесся по громкоговорящей связи на все депо:
— Тридцать первый! Вы почему стоите? Тридцать первый маршрут!
— Это вроде я, — сказал Комаров.
Быстро поднял стекло в кабине, глянул вперед. Полуавтоматический светофор Нв-5 был зеленый. Зевнул сигнал с разговором!
Комаров угнездился в рабочем месте: ногу — на педаль безопасности, так удобнее, чтобы не уставала, отпусти машинист педаль — сработает экстренный тормоз, правая рука привычно легла на кран машиниста, левая — на ручку контроллера.
Давай, лошадка!..
Ладонью Комаров привычно ощутил ласковую шероховатость контроллера и, как всегда, порадовался покорной ему силе машины. Хорошо вроде идет, легко…
А домой так и не позвонил. Пусть думают, что гуляет. Впрочем — кому сейчас думать? Дома один дед Филипп, и у него свои дела. Светка ночевать не осталась, — что бы ни было, Гущин ей муж. Унеслась вроде к мужу, а ночует, выходит, у бабушки. Ладно, это потом.
Федор с утра в техшколе. Вообще неизвестно, где ночевал. Дед Филипп сообщил, что дома, просто рано ушел. Но сообщил об этом рядовом факте почему-то три раза. И покашливал в руку, как всегда, если Федор нашкодит, а дед Филипп за него зализывает. Уж дед Филипп-то внука не выдаст.
Ксана — сама дежурит. Ксанин голос он сейчас услышит в тоннеле, четкий голос поездного диспетчера, в котором личного ничего нет и не может быть…
Состав плавно всосался в рампу.
13.27
В центральной диспетчерской тихо. У каждой трассы тут своя комната, называют «круг» или «радиус», кто как скажет. Стены обшиты специальной панелью в дырочку, которая приглушает звуки, окна выходят в глухой двор, где нет развлеченья для глаза, и по коридору почти на ходят: тупик. Из глубины, через пять этажей и еще глуб-же, доходит в диспетчерскую как бы мерный гул. Это шумит внизу на станции «Триумфальная» эскалатор. В пять тридцать утра, когда после ночи запускают машины, этот гул врывается в уши как штормовой прибой, раздражает диспетчеров. Но сейчас, среди дня, он уже едва различим, привычен.
