Николай Горбачев - Ударная сила
В актовом зале, куда их привели, ряды глубоких, массивных деревянных кресел блестели светло-коричневым лаком, как новенькие, — боязно садиться. Стол под зеленой скатертью стоял на невысокой сцене, и, когда вошло начальство и генерал (потом прошел шепоток — начальник управления кадров) доложил маршалу, что группа офицеров, направляемых в первые ракетные части, собрана, маршал, невысокий, со скобкой коротких седоватых волос, глухо сказал:
«Что это мы тут на сцене? Как в театре... Давайте стол вниз». И стол опустили со сцены.
Маршала да и все остальное начальство Гладышев разглядел подробно — сидел в первом ряду. Маршал сначала даже не произвел впечатления: невысокий, с кустиками сероватых бровей, он ими иногда поводил, и они, нависшие, образовывали косую линию, отчего лицо приобретало выражение угрюмоватой озабоченности. Потирал в задумчивости лысину — вперед-назад. А вот погоны на светлой габардиновой тужурке — это да! Вернее, особенными были даже не сами погоны, а большие, выпуклые, серебром шитые звезды и тем же серебром вышитые стволы пушек, положенные крест-накрест... Маршал артиллерии! Не часто встретишь!
Первым говорил генерал-кадровик, щеки его не двигались, и маленький рот вроде бы не раскрывался, — говорил о том, что они тут лучшие из лучших, что им делать революцию, которая грядет в военном деле... Олег дернул Валерия за рукав: «Ясно! Развивайся, сэр Могометри!» «Сэр Могометри» — курсантская кличка Гладышева: когда-то в споре об африканских операциях минувшей войны Валерий оговорился: «сэр Могометри» вместо Монтгомери.
Потом встал за столом маршал (до Гладышева докатился шепот: «Это же маршал Янов!») и, все так же перекосив брови и уставясь мимо стола куда-то на крупный, в елку, паркет, точно усиленно старался там что-то разглядеть, но вроде бы не мог, и, напряженно шевеля кустиками бровей, глуховато заговорил. Олег Бойков опять дернул Валерия: «Слушаешь? Голова, кажется...» Да, он, Гладышев, слушал. Маршал как бы не просто говорил, а будто раздумывал вслух. В тишину зала, словно отрезанного от внешнего мира наглухо зашторенными шоколадно-атласными портьерами, слова Янова входили легко, ложились одно к одному. Свет от решетчатых люстр красил все в тускло-оранжевый колер: покойно опиравшиеся о стол руки Янова, высокий лоб...
«О революции теперь модно говорить... Но дело не в моде. Верно, революция идет, стучится настойчиво в дверь, но мы еще сами не знаем точно, как ее направлять, куда вести, известно это только в самых общих чертах. Думать и думать — вот что нужно. Всем — от солдата до маршала. Каждому на своем посту. Сама революция не придет, ее делают люди, вам действительно дано прокладывать дорогу, верно сказал генерал Панеев. (Он у нас занимается кадрами.) Нерешенных проблем, прямо скажем, ворох, и вы с ними столкнетесь сразу, с ходу — завтра, послезавтра... И главное — сплошь и рядом вам придется с ними вставать один на один: никто не поможет, не подскажет, искать выход, искать решение придется самим. Сложно, ответственно и почетно, дорогие товарищи...»
В негромком, глуховатом голосе Янова отсутствовали привычные жестковатые командирские нотки, а в мягкости, с какой ложились в тишину слова, были удивительная естественность, доверительность, и они, техники, сидели уже без скованности, настороженности, захолодивших их души сначала при виде столь большого начальства, и каждое слово теперь падало, будто в добрую почву. Гладышев дал бы голову на отсечение, что и сам маршал забыл, что стоит перед ними, молодыми лейтенантами, кому, как он считает, суждено вершить дела, сталкиваться с неведомыми сложными и суровыми проблемами, какие для них пока еще «вещи в себе»...
Янов сел, потер ладонью узкую скобочку волос и улыбнулся кротко, застенчиво: «Давайте, товарищи, потолкуем. Есть вопросы?»
Мало-помалу раскачались. Яновская непринужденность сказалась: стали задавать вопросы. И когда кто-то робко спросил о жилье, Янов перекинулся какими-то словами с грузноватым генерал-лейтенантом, сидевшим рядом.
«Генералу Василину слово».
Поднявшись из-за стола, генерал усмехнулся.
«Пришлось мне как-то беседовать с одним журналистом... Подполковник. Спрашиваю его: как, мол, начать в книге разговор о молодых офицерах? «А вот так, — говорит журналист, — прямо с приезда в часть. Сошел офицер на станции — пусто, ни души, только курица на перроне поклевывает». А дальше, мол, с чемоданом по лесу отмахал километров десять, и вот — часть. На проходной дежурный: что ж, говорит, иди, устраивайся, лейтенант, в деревню, ищи постой с молодкой, с печкой, квасом, молоком...»
Лейтенанты заулыбались, оживились, заерзали в креслах.
«Что ж, близко к истине, — отозвался Янов. — Прав журналист».
Да, выходит, прав журналист, как в воду глядел: станция, курица... Гладышев, обрывая смех, поддел носком сапога обломок палки, он зашуршал, отлетая по перрону. И, еще раз окинув взглядом пустынный перрон, безлюдную высокую платформу, лес в дымке уходящего, тускнеющего дня, Гладышев припомнил последнее: к концу встречи в актовом зале вроде бы случился небольшой конфуз, когда Василин внезапно задал вопрос: «А ведь, наверное, не все из вас по желанию в ракетчики пошли? Есть такие, кто хотел в зенитную артиллерию?» — «Нет, все по желанию, в ракетчики!» — громче всех выкрикнул Олег Бойков. Василин вроде бы вспух, побагровел: «А как же вы тогда в училище... зенитной артиллерии пошли?» — «Когда поступали, ракет еще не было, товарищ генерал!» — «Таких патриотов на порог бы училища не пускал!»
Чего это он вдруг? Лейтенанты недоуменно переглядывались.
«Да, чего бы это он?» — вновь, как и там, в актовом зале, подумал Гладышев.
Из станционного домика в это время вышел железнодорожник в черной шинели, красной фуражке — дежурный, кажется, прибывал очередной поезд, и Гладышев заспешил по перрону: надо было узнать, как добираться до деревни Потапово.
Солдат в проходной долго рассматривал предписание Гладышева, будто не только читал его от буквы до буквы, но и изучал каждый квадратный миллиметр продолговатой бумажки. Потом, просунув ее в узкую щель под стеклом, дернул железный штырь, и невысокая фанерная дверца, преграждавшая узкий проход, скрипнув петлями, открылась.
Проходная, небольшой домик, сколоченный из рифленых, крашенных охрой досок, осталась позади, и Валерий, испытав внезапное волнение, опустил чемодан на асфальтовую тропку, всего метра в три длиной — от крылечка к дороге. Вот она, часть, где ему предстоит служить! Железные ворота — глухие, цельные, вверху внушительным частокольчиком как бы наваренные наконечники стрел, на двух зеленых створках — большие, нарисованные красной масляной краской звезды. За изгибом дороги, за реденьким, оголенным березнячком, притрушенным снегом, среди сосен виднелись черепичные крыши стандартных домиков; ближе, слева — приземистые сборно-щитовые казармы. А ведь ничего! Лес, природа... Или «поживем, увидим», как сказал бы Олег.
Волнение схлынуло, Гладышев почувствовал ломотную боль в плечах: небольшой чемодан, но оттянул руки, пока шел со станции.
— А-а, пополнение!
Валерий оглянулся на уверенный, с ленцой голос: перед ним стояли два офицера. Тот, который произнес эти слова, был сухопар, тощ, хотя, кажется, старше по возрасту; одет не очень опрятно: мятая шинель, брюки давно не глажены, погоны с тремя звездочками несвежие, носки ботинок белесые, сбитые. Фуражка же сидела с шиком — заломлена набок, с опущенными округлыми и примятыми боками. Валерий знал: так фуражки носили некоторые курсанты, попадая в городское увольнение, для этого надо просто вытащить из фуражки пластинчатое кольцо-пружину. Глаза у старшего лейтенанта с прищуром, зеленоватые, во взгляде — беззастенчивая пронизывающая острота. Лицо с усиками, одутловатое, под глазами припухлости. Видно, поддал накануне «парку», пришло Гладышеву на память словцо Олега Бойкова.
— Будем знакомы: инженер Русаков, «приписник». — Жилистая рука оказалась холодно-влажной, вспыхнул россыпью искорок недорогой перстень.
— Лейтенант Гладышев, — назвался Валерий.
Русаков кивнул на товарища, тоже старшего лейтенанта, невысокого, коренастого, с авиационными петлицами на шинели.
— Мой друг Андреас Коротеос, или просто Андрей Коротин. Старший инженер-лейтенант. — Русаков оглядел Гладышева быстрым, наметанным взглядом. — Я стартовик, а вот Коротин, может случиться, будет вашим начальником. На «пасеку»?
— Не знаю.
— Объясните, Андреас, популярно, что комплекс «Катунь» состоит из «пасеки» — станции наведения ракет и «луга» — стартовой позиции...
— Сам после поймет.
— Тогда — в «отстойник»! И... держись нас — не пропадешь! — Русаков покровительственно похлопал Гладышева по плечу.
— Надо бы в штаб, — неуверенно возразил Валерий. — Доложить.
— Доложить хочет! — Глаза инженера блеснули в усмешке. — Чудак! Командир новый — инженер-подполковник Фурашов, недели еще нет, как назначен, — днюет и ночует на «пасеке», на «лугу», знакомится! Капитан Карась вокруг белкой крутится — объект сдает. Так что утро вечера мудренее.
