Лев Правдин - На всю дальнейшую жизнь

Сима поморщилась:

— Можно предположить, будто вы приехали из Кинеш-мы: ничего не знаете.

Он неловко рассмеялся:

— А что вы от меня хотите, я обыкновенный газетчик областного масштаба.

Он был очень рад, когда наконец Стогов окончил разговор.

— Звонил Пыжов. Это такой товарищ, прикрепленный обкомом к нашему району. Областной уполномоченный. Настаивает, вернее требует, к Первому мая закончить строительство плотины.

— Вот видите: политика подгоняет технику.

— Политика? — Инженер махнул больший ладонью. — Вернее, полная техническая неграмотность. И желание выслужиться. Через месяц закончить! Придет же в голову?

— А это возможно? — спросил Боев, поднимаясь с дивана.

— Сидите. — Стогов подошел к столу и залпом выпил стакан остывшего чаю. — Возможно вполне. К Первому мая подпишем торжественный рапорт, заполним водоем, а потом спустим воду и начнем все сначала. Техника не прощает насилия. Пыжов этого не признает. Он тут так всех перекрутит, если мы ему рапорта не подпишем.

Что-то не очень похоже, что он уважает Пыжова, но говорит с опаской, как о стихийном бедствии.

Снял очки, поморгал невидящими глазами:

— Сегодня вы ночуете здесь. Я сейчас загляну в контору, а вы располагайтесь. Сима, устрой. Я скоро.

Надел очки, неловко улыбнулся и вышел. Хлопнула дверь. В сени ворвался буран, прошумел, простонал. Хлопнула дверь на улицу, и наступила тишина.

Сима сказала:

— Ушел муж, они остались одни. Они. — Невесело улыбнулась. — Чаще всего это бывает Она. И весь день одна. А он в этой серой рубашке…

Боев решительно поднялся, подошел к столу и налил себе чаю из остывшего самовара.

— Товарищ Стогов — наша гордость.

— Гордость? — Сима ударила кулаком по подушке. — Ох, какая тощища!..

От неожиданности Роман вздрогнул и расплескал чай. Ему показалось, что она ударила его за то, что он ничего не умеет. Ни поговорить, ни утешить. Даже посмотреть на нее не решается. Еще никогда так нелепо он не чувствовал себя. Хотя и в школе, и в редакции его считали серьезным и вместе с тем остроумным парнем. И не без основания считали. По крайней мере, он сам не помнил, чтобы он когда-нибудь так растерялся, как сейчас.

— Вы не работаете?

Ничего лучшего он не придумал. И получил по заслугам.

— Нет, — скучным голосом ответила она. — Задавайте следующий вопрос. Ну? Почему? Потому, что я ничего не умею. Теперь вы сочувственно должны посоветовать: «Надо учиться».

— Ничего я такого не думаю, — уже раздраженно ответил Роман.

Но она не обратила на это никакого внимания. Положив голову на подушку, печально, словно оплакивая свою жизнь, проговорила:

— Все так и думают: вот живет красивая, здоровая баба и бесится с жиру в такую героическую эпоху, И вы то же подумали.

— Не успел я еще ничего подумать.

— Да? А что же вы успели, Роман Андреевич? Вы не стесняйтесь. Говорите прямо.

— Просто я не привык, когда меня так зовут.

— Ну хорошо, Роман. Вы так подумали?

— Нет, не так, — соврал Роман, потому что именно так он и подумал.

— Налейте мне вина. И себе тоже. Нет, вот из того графина.

— Это водка, — предупредил Роман.

Она ничего не ответила. Он налил две рюмки. Она протянула руку и нетерпеливо пошевелила пальцами. Выпив, она закашлялась.

— Нет. Никогда не научусь пить эту дрянь.

— И не надо, — изрек Роман и аккуратно выпил.

Она, как показалось Роману, с интересом взглянула на него и похвалила:

— Вот так! Вы всегда знаете, что надо, а что не надо?

— Всегда. — Он засмеялся. — Я — газетчик, а газетчик обязан всегда все знать.

И она засмеялась:

— Хорошо. Когда-нибудь я спрошу вас, что мне делать.

— Как это ни примитивно: работать.

— Милый мой, если бы вы знали, как это не примитивно для меня. И как сложно… Когда весь мир, как темная волчья степь.

Негромкий стук в окно сквозь завывание бури.

— Стучат? — спросил Боев.

— Да. Это, наверное, Кабанов. Актер. — Сима помахала рукой. — Он любит бродить, когда вот такая погода, как сегодня. Откройте, пожалуйста.

Он вышел в коридор. Там все стонало, как на корабле во время шторма, и даже казалось, будто под ногами колеблется пол. Боев открыл дверь, она рванулась из рук, и буря ворвалась, налетела на него. Но сейчас же кто-то весь облепленный снегом оттеснил его от двери.

— Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки! — торжествующе прокричал человек, которого намело бураном.

Рука, вынутая из огромной овчинной рукавицы, оказалась маленькой и горячей. И он весь, когда сбросил с себя полушубок и шапку, тоже оказался маленьким и необычайно подвижным.

На пороге их встретила Сима с самоваром, который она несла на кухню подогревать.

— Это Боев, он писатель, — проговорила она на ходу.

— Да. Сейчас встретил супруга вашего, он сообщил о прибытии. Вот я и зашел. Разрешите представиться: Кузьма Кабанов, актер. Может быть, даже слышали?

В самом деле, фамилия актера показалась Боеву знакомой. Кабанов? В каком он театре? Спрашивать неудобно. Заметив его замешательство, актер пояснил:

— На театре, скорей всего, вы меня не видывали. Я ведь давно ушел. А родом я из деревни Кабановки, что в соседстве с вашей Кандауровкой.

— Он волка убил, даже двух! — прокричала Сима из кухни под торжественное и протяжное пение труб — самоварной и печной.

— Ого! — актер почтительно наклонил голову.

Сима появилась на пороге, размахивая огромным ножом-косарем, которым она колола лучину для самовара.

— Теперь вы считаетесь победителем волчьей степи.

Это тоже прозвучало торжественно, словно она посвятила Боева в рыцари. Актер снова склонил голову.

— В здешнем доме это высшая награда. Я ее не удостоился, хотя не один волк нашел свою гибель от этой руки. Двуногие были волки. Всю гражданскую я здесь провоевал. И теперь пришлось, за коллективизацию.

Вытирая свое полное, хорошо выбритое лицо платком, он легко расхаживал по комнате. Был он небольшого роста, лысоват, но умел казаться величественным. И слова, которые он произносил, тоже казались необыкновенными и величественными. Все это наводило на сомнение насчет руки, от которой погибали двуногие волки. И, вообще, ничем он не походил на бывшего воина.

Сима протянула Боеву нож:

— Идемте колоть лучину.

— Вот видите, какая вам честь, — засмеялся актер.

На кухне Роман спросил:

— Это верно, что он такой, боевой?

— И верно, и неверно. — Сима присела на низенькую скамеечку у самовара. — Конечно, сам он не воевал. Всю гражданскую он руководил фронтовым театром, а после войны играл в городском театре и часто приезжал с бригадой в здешние места. Один раз приехали и узнали, что в Кандауррвке у Волчьего лога зверски убили комсомольца Колю Марочкина. Он был избач и секретарь комсомольской ячейки. Кабанов на похоронах сказал речь, она была напечатана в газете. Он вот как сказал: «Я остаюсь на селе вместо погибшего Коли Марочкина. Пусть не торжествуют враги, я знаю этих гадов, много их погибло в гражданскую от этой руки. Она и сейчас не дрогнет». И еще — насчет, долга интеллигенции перед народом: «Раньше ходили в народ, а теперь мы, выходцы из народа, возвращаемся в народ и возвращаем народу то, что он затратил на нас, на наше образование». Сейчас он заведует избой-читальней имени Николая Марочкина и часто приезжает сюда помогать нашему драмкружку. Так что можно считать, что он, конечно, воевал и все еще воюет. Во всяком случае, он сам считает себя бойцом, и вы понимаете — ему очень интересно жить.

Самовар закипел.

— Жить вообще здорово интересно… — Это Роман сказал нерешительно и только оттого, что ему впервые пришло в голову, будто существует еще какая-то неинтересная жизнь.

Сима, сидя на своей скамейке, ничего не ответила. Тогда Роман осторожно спросил:

— А разве бывает неинтересно?

— Несите самовар, — сказала Сима и сама пошла вперед, чтобы открыть дверь в столовую.

Кабанов стоял у окна и критически рассматривал свое отражение в черном оконном стекле. Не оборачиваясь, он печально проговорил:

— Молодость — это чудесное сказочное зеркало, в котором мы, если захотим, можем увидеть свое прошлое. Но не всегда и не всем это удается, и мы чаще видим в этом сказочном зеркале только самих себя. И тогда настоящее, все, что вокруг, начинает казаться нам уродливым.

— В этом я улавливаю какой-то смысл, — без улыбки сказала Сима. — Это потому, что, наверное, вижу только себя и, кроме того, терпеть не могу философии.

— Какая же это философия? — Актер подошел к столу. — Это брюзжание вам в отместку: не оставляйте меня одного.

Наливая в рюмки вино, Боев посмотрел на приунывшую хозяйку и оживленно сказал: