Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)
— Наверное, древняя, — с надеждой заключает Стригачев, — тракт старинный, значит, и часовня старинная.
— Отставить разговоры! — повысил голос Охрименко. — Возьмете, тогда и разбирайтесь, старинная или нет… Продолжаю. Сразу за кладбищем — шоссе на Старую Руссу. Нашли?
— Нашли. Это — то самое?
— То самое, будь оно проклято! Фрицы его так просто не отдадут. Для них это — конец. Перережем его — подохнут фрицы под Демянском. Теперь понятно, почему они так держатся за село Залучье? Укрепились так, что одному полку его, пожалуй, и не взять. А наш батальон — на самом острие. С нас, как я понимаю, начнется наступление на Залучье. Какое по счету — не знаю. Лично для меня это — третье… Всем ясно? Белугин? Стригачев? А тебе? — Охрименко повернулся к Мухину. — Тебе все ясно?
Мухин заторопился, вскочил, гаркнул: «Так точно!»
— Теперь о сигналах, — продолжал Охрименко. — Они остаются прежними: к атаке — зеленая ракета, на отход— красная. Последняя нежелательна, сами понимаете…
— Разрешите вопрос, товарищ старший лейтенант, — Мухин, как ученик в классе, поднял руку, — кладбище мы возьмем, а дальше что? — Мухину вдруг стало смешно, — дальше-то куда? Не ночевать же там, среди покойников! — он посмотрел на товарищей, но те — странное дело — веселости его не приняли и опустили головы.
— Сначала возьми, — негромко, в полной тишине, сказал незнакомый Мухину офицер. Был он высок ростом, худ, мосласт и не единожды ранен — на левой руке не хватало двух пальцев, правое плечо казалось намного выше левого, из-за воротника вдоль шеи тянулся глубокий, еще не вполне заживший шрам и заканчивался возле уха. В отличие от других, этот человек был одет в черный морской бушлат, из-под которого выглядывала матросская тельняшка.
— Кто это? — шепотом спросил Мухин.
— Мичман Бушуев, — ответили ему, — морской пехотинец. Его матросиков тут в феврале положили — целый батальон — так он поклялся не уходить, покуда не отомстит за своих…
— А что произошло? — спросил Мухин, но ему никто не ответил. Все смотрели на Охрименко. Командир роты выпрямился и тут же склонил голову набок — низкий потолок мешал ему встать во весь рост.
— Все, товарищи. Наступление начнется в три ноль-ноль. Вопросы есть?
Вопросов не было.
«Наконец-то настоящее дело!» — с удовлетворением думал Мухин, выходя вместе со всеми в черную, как сапожная вакса, тьму. Кругом привычно погромыхивало, горизонт то и дело вспыхивал зарницами — где-то далеко шли бои.
Взвод спал богатырским сном. Даже часовой в ватном бушлате и валенках клевал носом, прислонясь к земляной стенке.
Только сейчас Мухин с удивлением обнаружил, что в его землянке была дверь. И не какая-нибудь, а настоящая, филенчатая, дубовая, с медными ручками на массивных петлях. Под стать двери было и все остальное — гладкие дубовые косяки, почерневший от времени, вышарканный ногами порог.
«Откуда они все это взяли?» — недоумевал младший лейтенант, пока не вспомнил последнюю ночевку в каком-то селе, разбитую снарядами церковь и брошенный хозяевами поповский дом под древними липами… «И когда только успели?!»
Под ногами что-то тускло блеснуло. Мухин нагнулся и увидел на пороге стальную подкову.
«К счастью», — серьезно решил взводный и стал искать места на нарах. Возле стенки он нашел узкую щель, но, как ни старался, пролезть в нее не мог — никто из лежавших не думал подвигаться. Взводный присел на ящик, решив скоротать время до рассвета. В этот момент вошел, сменившись с поста, часовой. Не замечая взводного, он поставил винтовку в пирамиду, ослабил ремень на шинели, передвинул подсумок на спину и вдруг, разбежавшись, прыгнул на своих товарищей сверху. Некоторое время никто не шевелился, но потом двое закряхтели, заворочались и подвинулись. Часовой провалился на зеленый лапник и тут же захрапел. Мухин изумленно покачал головой.
Он вышел наружу, с удовольствием ощутив в ладони холод медной ручки, и немного постоял возле землянки. Это была его первая ночь на передовой, и он хотел запомнить в ней все, от глухого грома на северо-востоке до легкого ветерка, принесшего сложную смесь запахов земли, сгоревшего дерева и тухлых яиц — запаха фронта.
Озябнув, он вернулся в землянку. Надо было получать сухой паек, боеприпасы, заменить нуждающимся обувь, портянки, дополучить недоданные вчера драгоценные «наркомовские» граммы…
В половине второго он разбудил взвод.
— Давайте так, — сказал Дудахин осипшим от сна голосом, — в батальон за продуктами — командир отделения Рубцов, за обмундированием — вы.
Уже через минуту стало ясно, что обмотки, шинели и гимнастерки надо менять всем, ботинки — половине взвода.
«Этак до утра проникаемся!» — забеспокоился взводный, но все оказалось намного проще.
— Ботинок не подвезли, сапоги токо тридцать пятого размеру — одна пара, хотите — берите, хотите — нет, — сказал старшина Мамонов.
Вскоре вернулся Рубцов с солдатами. От подозрительно нежной на вид селедки исходил сладковатый запах.
— Вы чего это принесли? — накинулся на ходоков Дудахин, — ну, молодые не понимают, а вы-то куда глядели?
— Все такую получали, — сказал Рубцов, — Мамон сказал, другой нет.
— А может, это анчоус? — с надеждой спросил чей-то простуженный голос из глубины землянки.
Мухин всмотрелся. На земляных нарах сидел худой, небритый человек с длинным, нескладным, каким-то асимметричным лицом.
— Верховский, получай! — крикнул Рубцов, и человек полез через лежащих, приговаривая:
— Сию минуту, товарищ сержант, сию минуту! Простите, товарищи… Мухин вопросительно посмотрел на помкомвзвода. Дудахин снисходительно усмехнулся.
— Заметили? Его у нас все замечают. Профессор!
— Мне сказали, что во взводе есть учитель…
— Какая разница! Все они — богом обиженные. Этот тоже: что ни скажет — хоть стой, хоть падай. Слыхали сейчас? Какой-то човус выдумал! Кловун да и только.
— Темный ты человек, Гриша, — спокойно сказал Рубцов, — анчоус— самая деликатная закуска. Прежде только господа покупали.
Дудахин от возмущения раздул ноздри.
— А ну, гляньте на него! На гражданке простым продавцом был, а туману напускает, что твой завмаг. Ты бы лучше заместо этих човусов консервами взял. Или мозга не сварила? Мотают душу по пустякам!
— Напрасно волнуетесь, старший сержант, — вмешался Мухин, — селедка с душком раньше действительно ценилась.
Дудахин смерил младшего лейтенанта взглядом.
— Это как понимать? Да кто ж ее станет есть на гражданке такую-то? Да и здесь едим токо потому, что продукты не подвезли — не на чем. Машины не пройдут — дороги рухнули, а на лошадях много не увезешь. Думаете, если мы из деревни, то уж ничего и не смыслим?
— Ну зачем же так! Анчоус — просто сорт селедки. Вы ее покупать не станете, а гурманы берут.
Глаза Дудахина смотрели совсем уже зло: своими познаниями младший лейтенант подрывал его, дудахинский, авторитет…
— Выходит, Мамон нас деликатесами потчует, а мы, дураки, не ценим!.
— Да нет же, у старшины селедка другая, называется «залом», и она действительно несвежая.
— А ведь верно, — сказал пулеметчик Булыгин, — залом и есть. Я знал, да забыл.
Дудахин растолкал сгрудившихся вокруг младшего лейтенанта солдат и молча опрокинулся на нары.
2К исходной позиции для наступления — крохотной лощине среди ровного, как стол, поля с частыми плешинами голой земли — стекались медленно, с треском проламывая тонкую корку льда, образовавшуюся за ночь, месили коленками и локтями шуршащую крупку фирна. Доползя до лощины, увидели, что не только роте — взводу и то здесь будет тесно. Посовещавшись, решили второй взвод оставить здесь, а Стригачеву и Белугину расположиться справа и слева на ровном поле.
Снова пошуршало, почмокало с обеих сторон и затихло. Теперь главное — чтоб не закурили. Слева от Мухина сержант Рубцов, этот некурящий, справа — Верховский. После «лекции» о селедках проникся симпатией к взводному. Дальше все остальные в опасной близости один от другого.
— Передай по цепи, чтобы не курили, — приказал Мухин.
— Что они, сами себе враги? — отозвался Рубцов, но приказ передал.
От того места, где лежал второй взвод, начинался пологий спуск и заканчивался обширным болотом, по сведениям разведки, проходимым, за которым начинался новый подъем, необычно крутой для здешних равнинных мест. Кладбище находилось где-то за этим подъемом, на плато, километрах в трех от низины. Ни болота, ни спуска, ни, тем более, кладбища пока не видно. Начавшаяся с вечера пурга еще не утихла, метет в лицо, колет иглами и без того слезящиеся глаза, выжимает слезу, а воображение уже рисует на бугре контуры большого кирпичного здания темными глазницами окон, превращенных немцами в бойницы — того самого пищепромкомбината, с которого весь берег речки Робьи виден на многие километры.
