Илья Дворкин - Взрыв
Лезть в душу человеку он не собирался. Не сектант — и прекрасно.
В тот день вся бригада работала в одном месте, грузила песок.
До прорабки было далеко, и потому обедать решили тут же всухомятку.
После еды клонило ко сну. На горячем, сыпучем песке лежать было удобно и приятно. Многие задремали.
Зинка, по обыкновению, начала вязаться к Травкину:
— Ты, слышь, Кащей, ты мужик или баба?
— Да вроде мужик, — улыбался Травкин.
— Во-во! Слыхали? Он сам сомневается!
Она помолчала. Потом придумала, что сказать:
— Какой ты мужик, коли меня, бабу, боишься?
— А я вас не боюсь. Зачем же мне вас бояться, Зина? — удивился Травкин.
— Не боишься?
— Нет.
— А вот счас поглядим, какой ты герой!
— Не надо, Зина, — тихо попросил Травкин.
— Ага! Боишься, боишься!
Травкин отвернулся.
Зинка подбежала к подружкам, что-то им зашептала. Те захихикали.
— Правильно, бабы? А? Давай проверим! — громко сказала Зинка.
В голосе ее послышалось колебание. Она сама заметила это и разозлилась.
Втроем они направились к Травкину. Он лежал на спине и глядел на них, улыбаясь.
— Не надо, Зина, — снова попросил он.
— Боишься, боишься! — Зинка захлопала в ладоши.
Потом вдруг резко метнулась к Травкину, навалилась на него грузным, большим телом. Травкин забился под ней. Подбежали две подружки, тоже навалились.
Травкин бешено вырывался. В эту минуту показался Филимонов. Когда он разглядел, что происходит, то вскрикнул и побежал большими прыжками.
— Сейчас же... а ну, оставьте его! — во весь голос гаркнул он.
Зинкины подружки воровато оглянулись и сразу брызнули в стороны. Зинка недовольно сморщилась и медленно пересела на песок.
И мгновенно, как брошенный тугой пружиной, вскочил Травкин.
Зинка взглянула ему в глаза и побелела. Впервые в жизни она так испугалась — до онемения, до пронзительного холода под сердцем.
И на всю жизнь запомнила она лицо Травкина и его трясущиеся руки, что-то ищущие в песке. Он схватил то, что попалось первым, — лопату. Филимонов не успел на какое-то мгновение. Лопата взметнулась вверх и обрушилась на Зинку.
Видно, был у нее все-таки ангел-хранитель на небе, потому что лопата пришлась не острым краем, а плашмя. Плотно, с чмокающим звуком, она опустилась на широкую, обтянутую майкой Зинкину спину.
Хрясь! И черенок сломался.
И в тот же миг Филимонов прыгнул и подхватил Травкина на руки, оторвал от земли и потащил в сторону. А тот вырывался, царапал ему шею.
— Я человек! Я человек, — хрипел он, — а меня вот она... эта... Надо мной нельзя... нельзя издеваться... над человеком.
Филимонов укачивал его, как ребенка, и все говорил, говорил какие-то ласковые, добрые, торопливые слова. И Травкин постепенно утих, обмяк и только негромко всхлипывал время от времени.
А на песке в голос ревела Зинка. Крупные слезы горохом скатывались по ее красным щекам, губы распустились и припухли. И сквозь плач, нараспев, она без конца повторяла и повторяла одно и то же:
— Да разве ж я здевалась... Разве ж я такая... Я ж шутя... не злобы ж ради. Да разве ж я здевалась... Разве ж я такая...
ГЛАВА II
В ту пору, когда появился Травкин, Балашов был совсем еще зеленый. И, откровенно говоря, всерьез никто его поначалу не принимал.
Сам же он был здорово подавлен авторитетом Филимонова, его властью над бригадой и собственной своей беспомощностью в самых малых практических делах.
Целыми днями Балашов сидел в прорабке тихий как мышь, разбирался в чертежах, подписывал бесконечные требования на материальный склад, заверял транспортные накладные шоферам и помалкивал.
Для того чтобы составить самую плевую бумажку, приходилось просить помощи у Филимонова.
Филимонов деловито подходил к болезненно краснеющему мастеру и вмиг разрешал все его мучительные проблемы. Так и сидел Санька, почти не выходя из своего закутка, затопленный бесконечными бумажками, а дело шло будто само собой, и становилось ясно — мастер тут совершенно ни при чем. Что он есть, что его нет — совершенно неважно.
Не начальник, а так — пустое место, в лучшем случае, писарь.
В восемь часов вся бригада, уже переодетая в робы и резиновые сапоги, дожидалась приказов Филимонова. Он рассылал людей на разные объекты спокойно и властно, никому даже в голову не приходило ослушаться или поспорить.
А у Балашова все кипело внутри.
Его будто и не замечали вовсе. Никаких не задавали вопросов, не ждали от него приказаний. Однажды от обиды и злости Балашов вмешался, встрял в разговор Филимонова с бригадой и совершенно некстати отменил его распоряжения, разослал людей по-своему. Сделал он это не только из-за ущемленного самолюбия. Просто он считал, что имеет право распоряжаться, что может уже организовать работу лучше бригадира.
На него взглянули с недоумением, будто совсем неожиданно заговорил наконец бессловесный шкаф (так показалось Балашову), обернулись к Филимонову, — мол, что это еще за гусь выискался, надо его слушаться или нет.
Филимонов чуть заметно улыбнулся и сказал:
— Ну, чего ж вы стоите, ребята? Идите работать. Александру Константиновичу виднее. Раз он сказал, так и будет. Ступайте.
Люди загомонили, разобрали инструменты, ушли.
А Балашов стоял, вцепившись в угол своего хлипкого столика, весь в поту, багровый, как закат перед ненастной погодой, и клял себя последними словами. Потому что он заметил, как рабочие понимающе переглядывались, усмехались и толкали друг друга локтями, — никакого смысла в балашовской перестановке ни они, ни он сам не видели.
Подошел Филимонов. Будто ничего не случилось, сказал:
— Александр Константинович, надо бы битума килограммов сто выписать да смолевой пакли кипы две.
Балашов засуетился, стал перебирать бумажки на столе, схватил пачку требований, лихорадочно стал писать.
— Может, больше надо? Мне не жалко, я сейчас...
— Нет, не надо, — мягко ответил Филимонов, — все это ведь на вас числится, все, что вы выписываете. Вы материально ответственный человек. Потом вам перед бухгалтерией надо будет отчитываться. Бухгалтеры народ дошлый, недоверчивый народ, они все как есть проверят. Нормы такие специальные имеются, там указано, сколько куда материалов полагается затратить. Так что вы глядите, не больно-то нашего брата балуйте, а то прогорите, как тот купец.
— Какой купец? — неожиданно для себя спросил Балашов.
Филимонов удивился вопросу, замялся, потом пробормотал:
— Да этот, как его... Который — «торговали веселились, подсчитали прослезились».
Балашов вымученно улыбнулся и кивнул головой.
— Спасибо за совет, — сказал он.
Все эти бумажки, которые он без конца подписывал и выписывал, оставались до сих пор для него всего-навсего бумажками, и только. А теперь, после слов Филимонова, он вдруг с ужасом представил, сколько уже успел повесить на свою шею всяческого добра.
— Ну и как же... как же я теперь разберусь? Как же я узнаю, что за мной числится? — растерянно спросил он.
Филимонов не улыбнулся, хоть ему и очень хотелось, — слишком явно на лице мастера написан страх: облапошат! Но Сергей сдержался. Парень ему нравился.
Филимонов видел, как ему тяжко, видел, как мастеру неловко обращаться к нему, бригадиру, по каждому пустяку, и уважал его за это.
То, что Балашову казалось темным лесом, для Филимонова было вещами элементарными, о которых и говорить-то было неловко. Ему казалось, что знания его, накопленные годами труда и потому будто бы существовавшие всегда, естественны и просты, доступны любому, а потому ничего не стоят.
«Тоже мне премудрости, — думал он, — через пару месяцев ему смешно будет, что спрашивал. Оботрется. Зато как чертежи читает! С ходу! Не зря все ж таки человек институт кончал, в самом главном волокет. А бумажки эти — тьфу! Разберется».
И он старался помогать Балашову незаметно, не обижая, не навязываясь, хоть иногда тот и злил его явной бестолковостью в простых, житейских делах — то подписаться на требовании забудет и машину с грузчиками вернут со склада, то самосвалов закажет на участок меньше, чем надо, то еще чего.
«Только бы не сбежал, — думал Филимонов, — это ему сейчас, поначалу, кажется, что всех делов — чиркать по накладным, а вот влезет с головой, узнает, почем фунт лиха. Ишь испугался, думает, как бы не обжулили. Молоденький совсем еще парнишка.
— Вы не беспокойтесь, тут без обману, — сказал Филимонов, — в конце месяца все требования вам принесут, можете проверить. Почерк-то свой узнаете и подпись тоже.
Балашов снова покраснел. Понял, что бригадир заметил его испуг, и это было неприятно.
— Идите, Филимонов, посмотрите, что люди делают. Я позже подойду, — строго сказал он и отвернулся.
Филимонов серьезно кивнул и вышел.
По части выпивки в бригаде все было нормально. Эту болезнь, присущую иным строительным бригадам, Филимонов лечил круто и радикально. Каждый знал — стоит появиться хоть под самым малым газом на работе, считай, день твой пропал: Филимонов поставит в ведомости прогул. И ты можешь орать, ругаться, плакаться, можешь не уходить домой, а напротив, с пьяной яростью вкалывать за двоих — все равно твой заработок за этот день уплыл, помаши ему ручкой.
