Илья Штемлер - Взгляни на дом свой, путник!
Полно… Просто я завидую тому цыгану или незнакомому кооператору из Харькова. Люди без особых комплексов, они знают свое дело и всегда будут в порядке. Не то что я, рефлексирующий, нежнокожий, выбравший профессией сидение за письменным столом. Впрочем, нет. Ведь и я мог, засучив рукава, работать и таксистом, и проводником поезда, и администратором универмага, и архивистом… Мог же! У меня была цель – написать роман. И я написал. «Таксопарк», «Поезд», «Универмаг», «Архив» и еще не одну книгу высидел я за тем самым письменным столом, после праведных трудов. Значит, мог бы стать и бизнесменом, и кооператором. Мог бы принять сейчас землю своих праотцов в сверкающем лимузине, с «бабой», обедать в ресторане Каплана на Дизенгофф, где за кусок мяса отваливают до пятидесяти шекелей… Мог бы! Нет, не мог бы, не получится… Каждому свое, а главное – слесарю – слесарево. И не следует завидовать. Кстати, еще неизвестно, кто больше нужен сейчас этой древней стране: я, со своей пишущей машинкой, или те ребята, вырулившие к воротам порта на своих «ягуарах» и «вольво», пригнанных не из Швеции, а из России… Нет, не так. Я не знаю – потеряет ли Россия от того, что я, к примеру, увезу с собой свою пишущую машинку, если таможенник даст добро? А то, что из России уезжают оборотистые ребята, думаю, наверняка потеряет. А если им таможня не даст добро, они таможню купят…
Вновь я завидую? Нет, размышляю. Впрочем, разница едва заметна. А пока я выходил после таможенного досмотра. Полный умиления перед дотошными, но искренне сердечными девушками в защитной форме, несущими таможенную службу. Ввозить можно все, кроме наркотиков, и, кстати, вывозить можно все, за исключением предметов, принадлежащих посторонним людям, во избежание террористических сюрпризов.
Я вижу бегущего ко мне со всех ног Леньку. Длинноногий, он опередил всех. Как он вырос, возмужал. Или просто слабые усики, что пробивались над губой упрямым мужским рисунком… Обняв племянника, я из-за плеча увидел того старика из Барановичей. Он стоял, повиснув на костылях, и со своим оранжевым вещевым мешком на плечах был похож на горбатого пилигрима. Подле него вытирало слезы невзрачное худенькое существо женского пола. Блеклое, невыразительное лицо венчал удлиненный вислый нос.
Хороша у нас красавица, подумал я. К тому же она еще и плакса. Суди теперь того зятя-мерзавца…
Толкнув ладонью стеклянную дверь, я вышел в Хайфу.
* * *Район Неве-Давид, в южной части Хайфы, славился тем, что там проживала моя сестра Софья Петровна с семейством.
Правда, об этой славе знал весьма узкий круг – несколько родственников, перебравшихся в государство Израиль в разное время. Но слава – понятие весьма субъективное. Для одних в славе купается знаменитость, чьими портретами пестрят газеты, для других – персона, известность которой проявляется всего лишь фотографией на личном письменном столе…
И я бы не сказал, что Неве-Давид – лучшее место Хайфы. Да и никто такого не скажет. Особенно улица Амелех-Шломо. Могли бы назвать именем царя Соломона и более приличную улицу. С одной стороны склон горы Кармель, с другой – низина, примыкающая к морю, застроенная высоченными зданиями вперемежку с трехэтажными неказистыми домиками-«хрущобами», в один из которых судьба и забросила моих близких…
– Что у тебя в чемоданах? – спросил Ленька, отдуваясь. – Камни? Их и так тут полно.
– Книги. Везу свои книги на продажу, – ответил я, переводя дух.
Ленька хмыкнул:
– Кому они тут нужны? Ни одной твоей книги мы не продали. Сдали на комиссию несколько штук, и там глухо. У олимов денег нет, а ватикам неинтересно.
– Кому-кому? – не расслышал я.
– Ватикам, – повторил Ленька, – эмигрантам, которые живут в стране более пяти лет. А те, кто приехал недавно, – олимы, вроде нас.
– Да, понятно. Олимы мне знакомы, – проговорил я. – Происходит какое-то деление на касты. Низшая и высшая.
– Не совсем, – заключил Ленька. – Касты – это навечно. А тут олим стремится стать ватиком. Считается, что именно пять лет – достаточный срок для полной абсорбции. И еще. Многие из эмигрантов на первых порах стараются свалить отсюда. Но по закону это возможно только после пяти лет пребывания. Все продумано. За пять лет олим становится ватиком, настоящим израильтянином. И его отсюда уже ничем не выманишь. А ватики настолько привыкают к ивриту, что ни на каком другом языке читать не хотят.
– Понимаю, понимаю, – буркнул я. – На будущей неделе в Иерусалиме открывается международная книжная ярмарка. Попробую продать там свои книги. С автографом.
Ленька еще раз хмыкнул, но промолчал. А камней на мостовой было действительно полно, случайных, колотых, вперемешку с каким-то хламом.
Рыжий бак для мусора окружали тощие кошки, удивительно похожие между собой. Скудная растительность, мухи, точно летающие поросята, черные, тупорылые…
– Ну и в райончик вы попали, – пробормотал я, помня какой дивный вид сопутствовал нашему автобусу по дороге от морского вокзала: между береговой полосой и строем высоченных пальм пласталась широкая спина шоссе, без единой щербинки, точно лакированная.
– Да, райончик наш ништяк, – согласился Ленька. – Слабоват. Марокканские евреи тут живут. А вообще-то я привык, будто и не уезжал из Баку. Но тут есть славные уголки. Марокканцы, понимаешь. Им плевать на все, что за стенами дома. Но люди неплохие, хотя и косятся на нас. Говорят: зачем приехали? Уезжайте обратно, в Россию. И без вас тут хватает…
Навстречу, резко прихлопывая подошвами, шла молодая женщина. Смуглоту лица подчеркивали темные крупные глаза, губы и нос изящной формы, нежная линия подбородка. Округлая, не стесненная лифом грудь вздергивала яркую короткую майку, обнажая сухой, плоский живот… Мелькнув мимо, она прошла, унося с собой дерзкий хлопок подошв и запах тонких духов.
Я невольно обернулся вслед.
– Побереги шею, дядя, – вставил племянник. – Тебя ждут здесь и не такие испытания.
– Хороша, – обронил я.
– Марокканка. Вообще марокканцы красавчики. Сказывается испанская кровь.
– Ну, положим, – возразил я, – был я в Испании, видел. Мужчины еще ничего, а женщины – смотреть не на что…
В пестром этническом конгломерате Израиля сефардим, или сефарды – евреи, выходцы из Испании и Северной Африки, – составляли около половины населения страны и почти пятую часть евреев мира. Значительный процент падал на марокканских евреев. Не знаю, как сейчас, но до недавнего времени марокканские евреи считались наиболее униженными, а унижениями, казалось, евреев удивить трудно. В городах Марокко они занимали особые кварталы «мелла», в переводе «соленые», видимо от пота. Вне границ мелла евреи не имели права владеть недвижимостью, не могли свидетельствовать на суде, ибо каждое слово считалось ложью. Да и вообще лишены были всех прав. Если к еврею обращалось официальное лицо – сборщик налога или еще какой-нибудь чин, – еврей должен пасть ниц и лишь потом отвечать. Езда по городу верхом запрещалась, только пешком и в определенное время дня. Покойников хоронили до заката солнца и только бегом, подчиняя законы своих предков законам хозяев страны мавров. Даже браки разрешались с особого соизволения султана. Мужчины облачались в одежды презираемого маврами черного цвета, женщины могли еще носить синий платок. Ношение оружия каралось смертью. Смертью каралось и нанесение удара мусульманину, даже с целью самообороны. Долгое время вообще существовал закон, по которому за пролитие крови еврея не следовало никакого наказания. Единственное, что у них не могли отнять, – это внешний вид. Впрочем, возможно, именно в Израиле они и «расцвели». Где-то я читал, что после либеральных законов Александра II в России в еврейских семьях стали рождаться дети, превосходящие физическими данными своих родителей. И статью, и объемом грудной клетки, и ростом. А главное – духом! Вот что делает свобода. Вероятно, такими и были потомки Авраама в двенадцати его коленах. До поры…
Теперь чуть-чуть о генотипе. По моему наблюдению, коренные жители страны – молодые сабры, рожденные свободными и всю жизнь защищающие эту свободу с оружием в руках от бесчисленных врагов, – приобрели и особый внешний вид. Крепко сколоченный молодой человек выше среднего роста. Прямо посаженную голову венчают темные, густые, какие-то цепкие волосы. Кстати, нередко встречались и лысеющие молодые люди, но пролысины придавали им фундаментальность и мощь. Острые глаза с особо пристальным прищуром выражали ум, хитрость, отвагу и беспощадность. Ненависть к врагу и пренебрежение собственной жизнью. Сильные, мужественные спины свободных людей. Не знаю, у кого как, но для меня спина человека более выразительна, чем глаза. Спина и рот! Но это субъективно, как и все то, о чем я пишу… Израэлиты! Первая встреча с израэлитом произошла несколько лет назад в одной европейской столице, куда меня пригласило местное издательство. Пользуясь поездкой, я решил провернуть одну «акцию». Дело в том, что моя сестра Софья Петровна задумала свалить с семьей «за бугор», причем не в Америку, а «на юг». Для оформления документов на постоянное жительство в Израиль необходим официальный вызов от родственников. А вызов все не приходил: то ли бакинского почтальона завораживал зарубежный конверт (был слух, что в конвертах шлют доллары), то ли вообще власти распорядились придержать эмиграцию. Слишком активным стал отъезд после известных событий в Сумгаите, а затем в Баку. Поколение людей, живущих при советском строе, воочию стало свидетелем кровавого погрома, жертвами которого оказались армяне. Не хочу касаться подробностей тех страшных дней, только еврейское население Баку восприняло события как пролог своего будущего. Поднялись многие врачи, ученые, рабочие, служащие… Руководство Народного фронта Азербайджана встревожилось – слишком весома была роль евреев в образе жизни и укладе республики. Народный фронт выпустил воззвание, в котором торжественно обещали беречь дружбу азербайджанского народа с евреями, ссылаясь на многолетние, ничем не омраченные отношения в прошлом.
