Александр Фадеев - Разгром
Его спутник устрашающе дрыгал ногой, не подпуская близко, а фельдшер хохотал неестественно громко, незаметно залезая Варе под кофточку. Она смотрела на них покорно и устало, даже не пытаясь выгнать Харченкову руку, и вдруг, поймав на себе растерянный взгляд Мечика, вскочила, быстро запахивая кофточку и заливаясь, как пион.
— Лезут, как мухи на мед, кобели рваные!.. — сказала в сердцах и, низко склонив голову, убежала в барак. В дверях защемила юбку и, сердито выдернув ее, снова хлопнула дверью так, что мох посыпался из щелей.
— Вот тебе и сестра-а!.. — певуче возгласил хромой. Скривился, как перед табачной понюшкой, и захихикал — тихо, мелко и пакостно.
А из-под клена, с койки, с высоты четырех матрацев, уставив в небо желтое, изнуренное болезнью лицо, чуждо и строго смотрел раненый партизан Фролов. Взгляд его был тускл и пуст, как у мертвого. Рана Фролова была безнадежна, и он сам знал это с той минуты, когда, корчась от смертельной боли в животе, впервые увидел в собственных глазах бесплотное, опрокинутое небо. Ме-чик почувствовал на себе его неподвижный взгляд и, вздрогнув, испуганно отвел глаза.
— Ребята… шкодят… — хрипло сказал Фролов и пошевелил пальцем, будто хотел доказать кому-то, что еще жив.
Мечик сделал вид, что не слышит.
И хотя Фролов давно забыл про него, он долго боялся посмотреть в его сторону, — казалось, раненый все еще глядит, ощерясь в костлявой, обтянутой улыбке.
Из барака, неловко сломившись в дверях, вышел доктор Сташинский. Сразу выпрямился, как длинный складной ножик, и стало странным, как это он мог согнуться, когда вылезал. Он большими шагами подошел к ребятам и, забыв, зачем они понадобились, удивленно остановился, мигая одним глазом…
— Жара… — буркнул наконец, складывая руку и проводя ею по стриженой голове против волос. Вышел же он сказать, что нехорошо надоедать человеку, который не может же заменить всем мать и жену.
— Скучно лежать? — спросил он Мечика, подходя к нему и опуская ему на лоб сухую, горячую ладонь. Мечика тронуло его неожиданное участие.
— Мне — что?.. поправился и пошел, — встрепенулся Ме-чик, — а вот вам как? Вечно в лесу.
— А если надо?..
— Что надо?.. — не понял Мечик.
— Да в лесу мне быть… — Сташинский принял руку и впервые с человеческим любопытством посмотрел Мечику прямо в глаза своими — блестящими и черными. Они смотрели как-то издалека и тоскливо, будто вобрали всю бессловесную тоску по людям, что долгими ночами гложет таежных одиночек у чадных сихотэ-алиньских костров.
— Я понимаю, — грустно сказал Мечик и улыбнулся так же приветливо и грустно. — А разве нельзя было в деревне устроиться?.. То есть не то что вам лично, — перехватил он недоуменный вопрос, — а госпиталь в деревне?
— Безопасней здесь… А вы сами откуда?
— Я из города.
— Давно?
— Да уж больше месяца.
— Крайзельмана знаете? — оживился Сташинский.
— Знаю немножко…
— Ну, как он там? А еще кого знаете? — Доктор сильнее замигал глазом и так внезапно опустился на пенек, словно его сзади ударили под коленки.
— Вонсика знаю, Ефремова… — начал перечислять Мечик, — Гурьева, Френкеля — не того, что в очках, — с тем я незнаком, — а маленького…
— Да ведь это же все «максималисты»?! — удивился Сташинский. — Откуда вы их знаете?
— Так ведь я все с ними больше… — неуверенно пробормотал Мечик, почему-то робея.
«А-а…» — хотел сказать как будто Сташинский и не сказал.
— Хорошее дело, — буркнул сухо, каким-то почужевшим голосом и встал. — Ну-ну… поправляйтесь… — сказал, не глядя на Мечика. И, как бы боясь, что тот позовет его обратно, быстро зашагал к бараку.
— Васютину еще знаю!.. — пытаясь за что-то ухватиться, прокричал Мечик вслед.
— Да… да… — несколько раз повторил Сташинский, полуоглядываясь и учащая шаги.
Мечик понял, что чем-то не угодил ему, — сжался и покраснел.
Вдруг все переживания последнего месяца хлынули на него разом, — он еще раз попытался за что-то ухватиться и не смог. Губы его дрогнули, и он заморгал быстро-быстро, удерживая слезы, но они не послушались и потекли, крупные и частые, расползаясь по лицу. Он с головой закрылся одеялом и, не сдерживаясь больше, заплакал тихо-тихо, стараясь не дрожать и не всхлипывать, чтобы никто не заметил его слабости.
Он плакал долго и безутешно, и мысли его, как слезы, были солоны и терпки. Потом, успокоившись, он так и остался лежать неподвижно, с закрытой головой. Несколько раз подходила Варя. Он хорошо знал ее сильную поступь, будто до самой смерти сестра обязалась толкать перед собой нагруженный вагончик. Нерешительно постояв возле койки, она снова уходила. Потом приковылял Пика.
— Спишь? — спросил внятно и ласково.
Мечик притворился спящим. Пика выждал немного. Слышно было, как поют на одеяле вечерние комары.
— Ну, спи…
Когда стемнело, снова подошли двое — Варя и еще кто-то. Бережно приподняв койку, понесли ее в барак. Там было жарко и сыро.
— Иди… иди за Фроловым… я сейчас приду, — сказала Варя. Она несколько секунд постояла над койкой и, осторожно приподняв с головы одеяло, спросила:
— Ты что это, Павлуша?.. Плохо тебе?..
Она первый раз назвала его Павлушей.
Мечик не мог разглядеть ее в темноте, но чувствовал ее присутствие так же, как и то, что они только вдвоем в бараке.
— Плохо… — сказал он сумрачно и тихо.
— Ноги болят?..
— Нет, так себе…
Она быстро нагнулась и, крепко прижавшись к нему большой и мягкой грудью, поцеловала его в губы.
V. Мужики и «угольное племя»
Желая проверить свои предположения, Левинсон пошел на собрание заблаговременно — потереться среди мужиков, нет ли каких слухов.
Сход собирался в школе. Народу было еще немного: несколько человек, рано вернувшихся с поля, сумерничали на крыльце. Через раскрытые двери видно было, как Рябец возится в комнате с лампой, прилаживая закопченное стекло.
— Осипу Абрамычу, — почтительно кланялись мужики, по очереди протягивая Левинсону темные, одеревеневшие от работы пальцы. Он поздоровался с каждым и скромно уселся на ступеньке.
За рекой разноголосо пели девчата; пахло сеном, отсыревающей пылью и дымом костров. Слышно было, как бьются на пароме усталые лошади. В теплой вечерней мгле, в скрипе нагруженных телег, в протяжном мычании сытых недоеных коров угасал мужичий маетный день.
— Маловато чтой-то, — сказал Рябец, выходя на крыльцо. — Да многих и не соберешь седни, на покосе ночуют многие…
— А сход на что в буден день? Аль срочное что?
— Да есть тут одно дельце… — замялся председатель. — Набузил тут один ихний, — у меня живет. Оно, как бы сказать, и пустяки, а цельная канитель получилась… — Он смущенно посмотрел на Левинсона и замолчал.
— А коли пустое, так и не след бы собирать!.. — разом загалдели мужики. — Время такое — мужику каждый час дорог.
Левинсон объяснил. Тогда они наперебой стали выкладывать свои крестьянские жалобы, вертевшиеся больше вокруг покоса и бестоварья.
— Ты бы, Осип Абрамыч, прошелся как-нибудь по покосам, посмотрел, чем косят люди? Целых кос ни у кого, хучь бы одна для смеху, — все латаные. Не работа — маета.
— Семен надысь какую загубил! Ему бы все скорей, — жадный мужик до дела, — идет по прокосу, сопит, ровно машина, в кочку ка-ак… звезданет!.. Теперь уж, сколько ни чини, не то.
— Добрая «литовка» была!..
— Мои-то — как там?.. — задумчиво сказал Рябец. — Управились, чи не? Трава нонче богатая — хотя б к воскресенью летошний клин сняли. Станет нам в копеечку война эта.
В дрожащую полосу света падали из темноты новые фигуры в длинных грязно-белых рубахах, некоторые с узелками — прямо с работы. Они приносили с собой шумливый мужицкий говор, запахи дегтя и пота и свежескошенных трав.
— Здравствуйте в вашу хату…
— Хо-хо-хо!.. Иван?.. А ну, кажи морду на свет — здорово чмели покусали? Видал я, как ты бежал от их, задницей дрыгал…
— Ты чего ж это, зараза, мой клин скосил?
— Как твой! Не бреши!.. Я — по межу, тютелька в тютельку. Нам чужого не надыть — своего хватает…
— Знаем мы вас… «Хвата-ет!» Свиней ваших с огорода не сгонишь… Скоро на моем баштане пороситься будут… «Хва-та-ет!..»
Кто-то, высокий, сутулый и жесткий, с одним блестящим во тьме глазом, вырос над толпой, сказал:
— Японец третьего дня в Сундугу пришел. Чугуевские ребята баяли. Пришел, занял школу — и сразу по бабам: «Руськи барысня, руськи барысня… сю-сю-сю». Тьфу, прости господи!.. — оборвал он с ненавистью, резко рванув рукой наотмашь, словно отрубая.
— Он и до нас дойдет, это уж как пить…
— И откуда напасть такая?
— Нету мужику спокою…
— И все-то на мужике, и все-то на ем! Хотя б уж на что одно вышло…
— Главная вещь — и выходов никаких! Хучь так в могилу, хучь так в гроб — одна дистанция!..
