Олесь Гончар - Твоя заря
Софийкина мать поблагодарила, а летчику сказала:
- Не забудь же нас.
- Я вас не забуду,- пообещал он.- И вы меня запомните: Заболотныи Кирилл Петрович, гвардии истребитель, вечный должник ваш...- И раненый даже нахмурился, чтобы не выдать своего волнения.- Веселым запомните...
- Поправляйся,- сухо всхлипнула тетка Василина.
Летчик, обведя взглядом всех троих, задержался погрустневшими глазами на Софийке. Она стояла как ночь.
- Что же тебе, Софийка, оставить па память?
Девушка молчала.
- Не представляю даже,- добавил он, глядя на нее ласково.
- Карточку ту подарите,- вдруг выдохнула девушка, выпрямляясь, готовая, кажется, так и брызнуть слезами.
Имелся в виду тот групповой фотоснимок, который хранился у него в планшете под штурманской картой, уже устаревшей теперь.
- Если уж так она тебе пришлась... Пойдем ради этого даже на нарушение...
Взяв здоровой рукою планшет, Заболотныи протянул его Софийке:
- Бери. С планшетом бери.
- Спасибо.
Девушка взяла, густо зардевшись.
- Фото ни к чему не обязывает,- улыбнулся летчик,- и все же: лучше вспомни и посмотри, чем посмотри и вспомни...
Тетка Василина, видно, была недовольна этой церемонией.
- Карточки дарить,- ворчала она,- это недобрая примета...
- Для нас добрая,- решительно молвила девушка,- Разве нет? - И неожиданно для всех, наклонясь к летчику. быстро, словно обжигаясь, чмокнула его в щеку.
- Вот это по-нашему! - ободряюще заметил хирург, а девушка уже отпрянула прочь от летчика и стремглав ринулась к выходу. Не оглядываясь, сбежала с крылечка школы, навстречу степной пустыне, белым снегам.
Возвращались они домой с легонькими саночками и с непривычной тяжестью на душе.
- Вот и прощай день,- сказала тетка Василина, когда выехали опять на простор.- Валенки совсем расползаются. А по этой расписке нам в сельсовете хоть скидку на налог дадут?..
- Кому что! - вспыхнула от стыда Софийка.- Ну как вы можете?
- А что такого? Разве не заслужили? Сам же сказал, жизнью рисковали...
- Да не в этом дело,- горячилась девушка.- Что спасали - в одном этом уже счастье...
- И правда,- сказала Софийкина мать.- Помогли, и ладно. К тому же не мы одни, всем миром спасали...
Пусть ему доля теперь способствует,- добавила она тихо.
Уже в поле Софийке вспомнилось, как он однажды сказал ей, когда еще называл ее на "вы":
"Вы заметили, Соня, как горе сближает людей? Что радость сближает, это понятно, а вот - что горе..."
Соединило их обоих именно горе, соединило так неожиданно, совершенно случайно. Забудет или нет? Это для Софийки сейчас было самым важным важнейшим изо всего на свете! Он-то дал понять, что не забудет ее, поскольку есть, мол, вещи, которые не забываются никогда, да властен ли каждый из нас над своим чувством? Хоть нет у нее никаких оснований подвергать сомнению правдивость его слов, правдивость каждого его взгляда, прощальной невеселой улыбки, все вроде бы сейчас за то, что разлука эта не будет вечной, по крайней мере, не должна бы она стать такою, и все же, все же!.. Помимо его воли обстоятельства ведь могут сложиться так, что окажется он для тебя в недосягаемости, война же не закончилась, и Заболотныи своего не отлетал, он убежден, что еще не раз взовьется в нобо его "ястребок". Духом парень силен, верит в свое боевое счастье, но это же война, там никто не застрахован... "Пойдешь - не вернешься" - такую пьесу ставили когда-то в депо, а сейчас вот вспомнилось вдруг... Все дальше и дальше он будет от Софийки, от этого богом забытого хуторка, нахлынут другие впечатления, будут иные встречи, и неизвестно, чем душа ответит, когда встретится ему на пути какая-нибудь такая, как эта разбитная зенитчица, которая припадала ему сегодня к груди и прямо разливалась, предлагая спирт для согрева. Кого найдешь, кого забудешь, с кем жизненная дорога сведет тебя - этого никакая гадалка не скажет, а только такая щемящая боль, такая тоскливость терзает душу!.. И эти до самых горизонтов заснеженные степи веют сейчас на Софийку самой опустошенностью, донимают ветром осиротелости, какойто будто арктической холодиной. Хотя и оставил он ей, искорку надежды, исподволь где-то теплится она в груди, то угаснет, то опять зардеется, но сердце знает свое, и ничем тебе не пересилить горечь разлуки.
- Был, да и сплыл,- сказала тетка Василина, когда они остановились под скирдой передохнуть в затишье.
- Точно с родным сыном простилась, - сояналась мать Софийки.
- И не говори,- тетка Василина, склоняясь, всхлипнула в рукавицу.
Станционная башня едва брезжила вдали, кирпич строения холодно краснел в лучах закатного солнца.
Софийка сидела на краешке саней близко от женщин и сквозь мысли слышала, как они беседуют между собой, снова о нем, о Заболотном, для них почему-то имеет значение, что родом он где-то из-за Днепра, из-под Козельска, это не так от них и далеко.
- Помнишь, Оксана, как мы, еще до замужества, туда на ярмарки ездили,уже повеселевшим голосом обращалась тетка Василина к Софийкиной матери.Да как остерегали нас матери, чтоб не засматривались на тамошних парубков... Не выходите, мол, девчата, замуж за Днепр, там у них, в Заднепровье, одни разбойники, вертопрахи, а этот, вишь, каким славным оказался...
Потом женщины опять едва не поспорили между собой, поскольку одной из них показалось, что, когда прощались, на глазах у летчика, ей-же-ей, слеза блеснула, а другая уверяла, что это просто от ветра да от мороза...
- Не из тонкослезых он, а впрочем...
А впрочем, порешили обе на том, что ведь и летчики не из железа, сердце же в груди не каменное...
Белым-бело в их степи, до самого окоема лежат разостланные полотна снегов. Ветер из-за скирды поддувает, слышно, как над ухом звенит обмерзшей соломиной...
И вдруг тетка Василина, не отводя глаз от заснеженного простора, будто сова, ссутулясь, заскрипела сухим, словно обмороженным голосом:
Забелели снега,
Да забелели, белые..
Это она пела. И подруга ее детства, мать Софийкина, спустя какое-то мгновение хрипловато, как от простуды, и вроде бы нехотя присоединилась к ней. Софийка с горьким щемящим чувством слушала это их скрипящее понис, будто жалобу бескрайним снежным полотнам, этому холодному горизонту, и, вдруг -собравшись с духом, попав в тон, сама подхватила песню во весь голос - звонко и молодо:
Забелели снега,
Ой, да забелели, белые!..
И кажется, во все четыре стороны света не было сейчас такой дали, куда бы не донеслись эти сдруженные горем женские голоса, которые так и били силою страсти, боли, тоски, будто сами собой рождаясь из-под степной одинокой скирды.
Мчимся.
Еще рано, еще почти ночь. Трасса предрассветная, однако, живет, плавно течет рубинами,- целые галактики огней рдеют во мгле перед нами, бегут и бегут куда-то вдаль, в неизвестность.
Друг мой сидит за рулем, друг детских лет. Светит в темноте сединой, к которой я все не могу привыкнуть,- поседел Заболотный за последние год-два, находясь уже здесь, за океаном, куда его метнула доля на еще одно испытание. Всего, видимо, изведал мой друг на этих своих дипломатских хлебах, горестей и невзгод хватил вдосталь, однако жалоб от него не услышишь, да и по виду не скажешь, что пред тобой человек, утомленный жизнью. Не скажешь, что власть над ним взяли лета или обстоятельства.
Спортивно-легкий, подтянутый, сидит, свободно распрямившись, положив без напряжения руки на руль. Мне представляется, что именно так сидел он когда-то в кабине своего "ястребка", если полет выдавался спокойным и поблизости не виделось опасности.
Заболотный считает себя счастливцем, искренне в этом убежден, хотя и хлебнул в жизни всего,- и в небе горел, выходил из окружения, опять летал и опять падал,- однако же снова вставал на ноги, а что падал - в этом он и не находит ничего странного, ведь, но его словам, жизнь фронтового летчика как раз и состоит из падений и воскресении, все дело лишь в том, чтобы последних на одно было больше..
От одного из бывших его боевых побратимов случилось мне слышать, что Заболотный был летчиком первоклассным, в полку называли его "летающим барсом", хоть сам Заболотный о своих подвигах распространяться не любит,"
а если - под настроение - и вызовешь его на откровенность, то скорее он изобразит себя в ситуации забавной, почти комической. Расскажет с улыбкой, к примеру, как после какого-то там вылета, весь пощипанный, едва дотянул до аэродрома на обрубке одного крыла, или, как у них говорят, "одной плоскости", умолчит только, что товарищи потом сбегались со всего аэродромного поля смотреть, торопея от удивления: на полкрыле парень долетел, на собственном энтузиазме дотянул до родной полосы...
Светает медленно, почти незаметно, все еще едем в сумерках, рубины передних машин то и дело убегают от нас, исчезают в похожих на ночь потемках рассвета. Сигареты, "Кемел" (с верблюдом в пустыне около египетских пирамид) лежат рядом с Заболотным, на переднем сиденье.
