Михаил Шушарин - Роза ветров
А потом письмо Светланы он показывал всему взводу. Обведенная красным карандашом на клетчатом тетрадном листке детская пятерня. «Видите, какая ручища у моего наследника! А?» Иван белозубо смеялся и наигрывал на баяне песню о четырех Степанах.
Он приносил котелки с подрумяненными в духовке сочными котлетами с чесноком в санчасть. «Да сыт я! Чего ты носишь?» — смущался Павел. «Ешь давай! Не форси!» — посмеивался комсорг.
О войне Ваня говорил жестко, ругался: «Фашисту пространство надо, а то не поймет, что нельзя пялить глаз на чужой квас… Ох, и подожжем мы евонные мундиры, аж до самых хлястиков! Попомните меня!»
Как же он мог говорить такое на собрании? И про Людмилку такое сказал? Что с ним произошло? Нет, нет, это не его слова, сторонние.
Павел вздрогнул. Темный силуэт проплыл за деревом.
— Это ты, Павел? Это я, Зашивин Иван.
— Ну?
— Не могу заснуть. Недопонял я что-то в этом деле. Прости.
— Зачем надо было так, принародно поглумиться?
— А ты знаешь, кто посоветовал привести в качестве примера недостойного поведения именно тебя?
— Кто?
— Земляк твой. Старшина Завьялов.
— Не может быть, Ваня. Он же на собрании что крикнул? Разве ты забыл?
— Мне-то какой расчет врать? Виноват я перед тобой. Не сдержался. Чужой совет словил и понес…
Павел успокоился, даже повеселел:
— Черт с ним, со всем этим делом. Давай двинем домой, подъем скоро.
Брезжила утренняя заря. На окраинах маленького подмосковного города пели редкие петухи. Новое утро катилось над миром.
* * *Наступила зима. Разыгрались в степях, по оврагам и рощам бураны. Начались учебные маневры. НП воздушно-десантной гвардейской бригады расположился на крутом взлобье, поросшем сосняком. В долине дымили оборонительные линии «противника». В двенадцать часов по сигналу красной ракеты открыли огонь минометчики. Потом двинулись друг на друга цепи. На флангах заработали станковые пулеметы. От холостых автоматных очередей звенело в ушах.
И вдруг все стихло. Опустили оружие, забыли о войне — по равнине, почти на одинаковом расстоянии от мнимых противников, заломив рога на спину, бежал лось-горбач, за ним рысила комолая лосиха. Как только стрельба затихла, звери остановились, прядая ушами, осматривались.
— Вот они, красавцы, — защелкал языком старшина. — Сейчас я срежу.
— Тише! — предупреждали его солдаты. — Пусть уйдут.
Никто не заметил, как старшина, пошарив в грудном кармане, загнал в патронник боевой патрон. Громыхнул выстрел. Вспушила у самых ног лося снежный султан пуля. Горбач сделал огромный прыжок и, легко выбрасывая тонкие ноги, рванулся на цепь. Солдаты вжались в снег. Лось подбежал к стыку подразделений, увидел незамкнутый проход и спокойно прошел его. За ним проскочила лосиха. Потом они бежали уже легкой рысцой, не оглядываясь, будто знали, что тут, на взгорье, собрались не враги, а друзья.
На привале после анализа «наступления» Федор Левчук «отесывал» старшину. Разговор шел более чем крепкий.
— В беззащитную скотину стреляешь! — кричал Левчук. — И не совестно?
— Да что она, колхозная, что ли? Щи были бы добрые. Надоела уже похлебка!
— А если бы укокошил кого-нибудь на той стороне? Вот была бы похлебка.
Крепко попало и взводному, Павлу Крутоярову: старшина временно был зачислен в расчеты первого взвода, и Крутояров, как и другие командиры взводов, должен был лично отвечать за расходование боепитания, выделенного на маневры.
— Откуда во взводе взялись боевые патроны? Вы что, под трибунал захотели? — угрожал Левчук.
Павел смущенно отмалчивался. Он, конечно, понимал, как и сам ротный, что старшине ничего не стоило «сэкономить» боевые патроны на стрельбах. Но ответственность есть ответственность.
Именно в этот день Павел впервые и всерьез задумался о метаморфозах, происходящих с ротным старшиной… Случилось так, что старшина, вернувшись из одного гарнизонного наряда, принес старый немецкий фотоаппарат «Кодак», две новеньких опасных бритвы и машинку для стрижки волос — «нолевку». С тех пор в батальоне он стал завзятым фотографом и парикмахером. Но в каждом деле допускал «переборы». Бреет клиенту голову — мыло с лезвия вытирает о его же гимнастерку, сфотографирует кого — обязательно деньги просит на «проявитель-закрепитель». Те, кто посмиренней, молча сносили эти старшинские выходки. Но Павел увидел в этом худое.
— Ты только попробуй хотя бы одну каплю мыла уронить мне на гимнастерку, — говорил Павел, — я тебя заставлю с четвертого этажа без парашюта прыгать.
— Не волнуйся, — отвечал Завьялов. — Тебя как земляка по-культурному побрею.
— Не только меня, но и других, — твердил Павел. И Завьялов соглашался.
После комсомольского актива старшина решил пооткровенничать с Крутояровым.
— Кажется мне, что зол ты на меня за что-то? — спросил. И не увидел, как болезненно искривились губы Крутоярова.
— Когда в миномет две мины затолкнешь — разорвет стволину. Ты в душонке, на мой взгляд, два заряда стал носить…
…Потешался над равниной буран. Окопы, оставленные час назад, затянуло снегом. В сумерках батальон вышел к кухне, на опушку большой белой рощи, полукольцом огибавшей железнодорожную станцию. Здесь ночлег. Спать придется в палатках. В одночасье батальон построил брезентовую деревню в две улицы и четыре переулка.
Перед отбоем, несмотря на усталость, Павел и Людмилка ушли в рощу. Разыскали в глухом месте полуразвалившуюся беседку и, сбросив со скамейки еще не успевший затвердеть причудливой формы снеговик, долго наблюдали, как бегут над голыми вершинами берез дымные облака. Буран кончался.
Павел обнимал Людмилку, припадал к ее маленькому уху и нежным завитушкам, торчавшим из-под шапки. С ним никогда такого не бывало: ловил запах ее волос, слушал ровные стуки сердца.
— Что ты, Пашенька?
— Так, ничего.
— Ну говори же.
Громыхали на станции военные составы.
Вы замечали, что гул проносящихся поездов похож на шум водопадов? Особенно это заметно ночью, на маленьких станциях. Поезд накатывается издалека, и гул его приближается с каждой секундой. Затем он обрушивается, захлебываясь, как падающая вода. Белым потоком сверкают слитые воедино окна вагонов. И когда сигнальные фонари стремглав пролетают прочь, на полустанок облегченно падает тишина, как за высокий берег. Отдаленным всплеском донесется затихающий гул — и безмолвие, до следующего поезда.
Этот вечер для Павла Крутоярова и Людмилы Долинской был сверкающим потоком огней. Людмила прикасалась теплыми пальцами к его лицу, шее, притягивала к себе.
…Шумели березы, как и обычно, как три года назад, как пять, десять и двадцать. Роняли под ноги себе сережки.
Возник из полумрака дежурный по батальону, кашлянул предупредительно. Это был Сергей Лебедев.
— Павлик, тебя комбат кличет.
— Хорошо, Серега. Я сейчас.
Они ушли из беседки в полной уверенности друг в друге, в своих чувствах и будущем. Война? Войны — не вечны. Мир стал злым и холодным не навсегда. Засветятся еще огни Чистоозерки. Ухнут музыканты духового оркестра в районном Доме культуры. И зашепчутся между собой чистоозерские парни и девки. «Пашка Крутояров приехал! И Люська Долинская с ним!» — «Не диво: сызмальства повенчаны!» Никто не осудит. И будет свадьба!
Комбат при свете двенадцативольтовки играл в шахматы с незнакомым капитаном в новенькой форме, с новенькими погонами в голубой окантовке. Капитан был жилист и широкоплеч. Как только Павел откинул брезентовую дверь, комбат осторожно поставил карманную шахматную доску вместе с нетронутыми крошечными фигурками на перевернутый кверху шерстью полушубок.
— Крутояров, вы?
— Так точно, товарищ гвардии майор!
— Садитесь.
Ветер вырвал из рук Павла брезентовую штору, и она сердито захлесталась о наружную стенку палатки. Павел неловко схватил ее обеими руками и притянул к себе. Жилистый капитан встал и пришнуровал брезент.
И опять приспело время выслушать Павлу Крутоярову упреки.
— Не пойму тебя, старший сержант… Там, в окружении, у пушки… ты был другим. А сейчас? Откуда мальчишество? Ты что, мало каши ел?
Незнакомый капитан внимательно и, как показалось Павлу, нагло рассматривал его. И это обожгло до оскорбления.
— Вы знаете, товарищ гвардии майор, сколько я ее съел! Кое-кому такое не понять!
— Пойму, — уловил намек капитан. — Зачем не понять?
— Прекратите грубить, Крутояров… Познакомьтесь-ка лучше с нашим комиссаром, гвардии капитаном Сосниным. Он еще один твой земляк… Ты из Чистоозерки, а он…
— Из Рябиновки, — улыбнулся капитан. — Летом двадцать пять километров, а зимой, когда встанет озеро, — десять. Давай лапу, землячок… Меня зовут Кирилл Сергеевич.
