Исаак Бабель - Том 4. Письма, А. Н. Пирожкова. Семь лет с Бабелем
В здешнем итальянском посольстве ей сказали, что для скорейшего получения итальянской визы полезно сослаться на человека, живущего в Италии. По совету многих друзей я решился указать на Вас, больше не на кого. Если Вас запросят, не откажите, Алексей Максимович, ответить, что она человек тихий, для России бесполезный, для Италии безвредный. Извините, что затрудняю Вас.
С рассказом, посвященным Вам и напечатанным в предпоследнем № «Красной нови», вышло недоразумение. По причинам, от меня не зависящим, рассказ оборван на половине. Вторая половина появится в альманахе «Красная новь», выходящем на днях. Книжка будет Вам послана немедленно. Я очень огорчался, что с вещью, посвященной Вам, вышла глупая такая история.
Ваш, любящий Вас всем сердцем
И. Бабель
Москва, 25/VI-25
Мой адрес: Москва, Пречистенка, Обухов пер., 6, кв. 23.
27. Т. В. КАШИРИНОЙ (ИВАНОВОЙ)
29 июня 1925 г.,
Сергиево
Давно Вам не писал, Татушенька, и мне кажется, что я живу без Вас с незапамятных времен. В четверг приехала гостья (приятельница из Петербурга) и пробыла два дня, а в субботу нагрянули три семьи — Вознесенские, Зозули и проч. Я измаялся. Пропащие четыре дня, даже Вам не мог написать. И это в то время, когда работать надо с возможной поспешностью. Я уже писал Вам, кажется, что три четверти сценария написал, а вот последняя четверть не клеится, да и не было времени над ней работать из-за гостей. Не клеится же окончание, потому что меня заставляют работать фальшиво, т. е. ни к селу ни к городу пристегивать идеологию, но я нынче утром напал, кажется, на счастливую мысль и, может быть, выйду из тягостного этого положения без морального урона.
Татушенька, по чистой совести говоря, жизнь течет не так, как следовало бы, т. е. все ставишь себе сроки, вот окончу одно, справлюсь с Францией, там поехать можно будет, и заживу... Спасаюсь только тем, что в мыслях стараюсь отказаться от суеты и скверны, ну да это занятие для философа, а философы дураки, вот тут и вертись... Пишу на почте, очень жарко, мухи и толчея; у почтовой барышни в окошечке завиты такие жалкие кудельки и на цыплячью грудку насыпано столько мела или пудры, что с этой барышней в самую бы пору поговорить о жизни, о ее и моей жизни, ну да она отвергнет, ей некогда.
Тату, завтра поеду в Москву получать от Вас письма, это мне радость. Пишите мне о себе все, что только возможно, пишите о том, что было на первое и что на второе и сколько было нынче градусов в тени. Мне все интересно и очень, друг мой, хочется бывать с Вами почаще. Деньги (сто р.) я перевел вам телеграфно из Сергиева. До свиданья, любовь моя, до завтра.
Ваш И. Б.
Сергиево, 29/VI-25
28. Т. В. КАШИРИНОЙ (ИВАНОВОЙ)
3 июля 1925 г.,
Сергиево
Вчерашний день провел в Москве. Только и было хорошего в этом дне, что Ваши письма. Я читал их, перечитывал и, коли бы не стыд, прижимал бы их к сердцу. А все остальное было плохо: жара, дурное состояние здоровья, дурная семейная сцена и проч. и проч. От делов от этих еще и сегодня голова болит. К стыду моему, я все еще бьюсь над сценарием, над его окончанием. Гонорар мне положили порядочный, надо постараться сделать получше. Татушенька, как это ни ужасно, но точные планы мои и сроки выяснятся только через четыре-пять дней, т. е. после окончательного моего расчета с кинофабрикой. Я думаю, что в Одессу съездить придется. Если поездка в Одессу будет необходима или хотя бы возможна, тогда я вызову Вас туда — Вы помните наш уговор? Это будет очень хорошо, в Одессе и море есть, и Вы сможете поработать в злосчастном кино у Эйзенштейна. Он будет снимать там две картины, на стороне его рука владыка — т. е. и деньги, и договор. Напишите, получили ли Вы 100 р., высланные телеграфно. Прошу Вас, душа моя, осведомлять меня о состоянии Ваших скудных финансов. Для меня это радость — заботиться о Вас. Я стараюсь быть точным и пишу два раза в неделю. Ни в каком случае не ездите в город больше одного-двух раз в неделю. Право, жалкие мои письма не заслуживают внимания. Кабы я еще умел писать не о делах, а то стоит ли делать шесть верст по жаре? Не стоит.
Меню Ваши я прочитал с захватывающим интересом, но не верю, что один человек может поглотить такое количество пищи, а ежели он может, то да будет он благословен во веки веков! Что касается меня, Татушенька, то я веду жизнь духовную (от чего Вас предостерегаю), я ем, как соловей, и скоро двух мертвых муравьев будет достаточно, чтобы насытить меня.
Больше происшествий никаких. Вчера я ехал на Ярославский вокзал в самом ординарнейшем из ординарных трамвайных вагонов, мне было грустно, и я раздумывал — что это такое? Потом впервые в жизни я испытал душевную усталость. Это началась старость, как Вы думаете, милая дама? И если это началась старость, то вот Вам и происшествие?..
Тату, поклонитесь фотографу, которому Вы задолжали шесть рублей, поцелуйте его в увядшие губы (или он грузин?) и заберите причитающиеся Вам карточки, из коих одну воздушной почтой пришлите мне, п. ч. я скучаю по Вас, как не могут скучать старики (не впал ли я в детство?), вот пишу эти дурацкие строчки и скучаю по Вас, как осиновый лист, и вспоминаю чудное Ваше лицо в хорошие ваши минуты! Кстати о лицах. По-прежнему ли Вы испещрены язвами, по-прежнему ли вздута Ваша губа, ободран Ваш подбородок и растерзан Ваш курносый милый нос? Все это было моим уделом, но теперь, когда Вы любите грузинов и, можно сказать, ласкаете их, теперь, когда Вы слушаете по ночам шакалов, сидя на веранде с страстным Фрейманом (кстати, говорят, что Фрейман — это ничего не обозначающий псевдоним, а на самом деле он написал «Юрия Милославского»), теперь, конечно, Вы похожи на Шехерезаду, грузины в восторге, они угощают Вас бараньим шашлыком с луком и помидорами, и только я и мадам Фрейман орошаем подушки густо просоленными слезами. Вы правы, Тату, и я подписываюсь под Вашей философией, которая гласит: все граждане мучаются в их жизни, я гражданка, следовательно, и я должна мучиться в моей гражданской цивильной жизни и никакие улещивания и подвохи не отвратят меня от исполнения прямого моего долга, т. е. мучиться. На этом стою и с ефтого не сойду.
Последняя новость: умер Давыдов. Он был великий человек, Вы знаете, как я уважал его, умирая, он сделал последнее свое доброе дело: Я не могу передать Кашириной моего таланта, — сказал великий человек, умирая, — но я завещаю ей мой объем. Такова была последняя воля последнего классического актера. Осмельтесь ослушаться ее, и Вас выгонят из союза, из какового Вас уже выгнали, что обозначает гражданскую Вашу смерть и налагает на меня грустную необходимость прекратить с Вами знакомство, которое Вы, в Вашем положении мертвеца, физически и духовно не можете продолжать. Значит, и переписку прекращать пора. До свиданья, Таратуточка, милая дамочка, воздушная красавица, трибун моей жизни!..
Дайте на прощанье умопомрачительную Вашу лапку, и я поцелую Ваши седины и тысячи дьяволов в Вашем ребре.
И. Б.
Сергиево, 3/VII-25
29. Т. В. КАШИРИНОЙ (ИВАНОВОЙ)
10 июля 1925 г.,
Сергиево
Татушенька, только что получил Ваше письмо от 5 с/м. Оно очень меня встревожило. Что-то дурно Вы живете. Пишу на почте, п. ч. теперь 6 ч., а в 6 1/2 ч. почта закрывается, и я не смогу отправить Вам письма. Вокруг толчея, толкают под руку, и я не могу сказать то, что хочу. Я вчера читал целиком сценарий Эйзенштейну, он в притворном или искреннем восхищении — не знаю, — но во всяком случае все идет благополучно. Завтра буду сдавать работу дирекции, думаю, что в ближайшие дни (два-три дня) все закончу. Кроме этого на той же кинофабрике предвидится для меня захватывающего интереса работа — можете себе представить — фильма о лошадях по заказу Наркомзема. Я буду счастлив, если меня привлекут к этой работе. Я рассчитываю дня через четыре вылететь в Ростов, оттуда проеду в Сочи. Завтра или послезавтра напишу Вам обо всех этих делах спешное письмо, о выезде буду телеграфировать.
За последнее время я написал несколько писем, как это случилось, что Вы их не получили. Очень плохо, что Вы потеряли паспорт, теперь Вам, м<ожет> б<ыть>, писем совсем выдавать не будут. Дела с заграничным паспортом идут благополучно, и даже есть основание рассчитывать на получение визы из Парижа, что в нынешнее время представляет большие, почти неодолимые трудности. В понедельник, 13-го, я рассчитываю, выяснится точный срок отъезда жены за границу.
Татушенька, стыдно хандрить. Будьте веселы, я думаю, что мы скоро увидимся. Друг мой, я прилагаю все усилия, чтобы вырваться отсюда. Вы знаете, мне живется здесь не сладко, я хочу бежать от литераторов, критиков, от всех этих опостылевших мне людей.
Душа моя, не надрывайте сердца, не пишите мне так жалостно, всей душой я хочу, чтобы Вам жилось счастливо.
