Константин Паустовский - Том 7. Пьесы, рассказы, сказки 1941-1966
В одном из южных советских городов Вермель в поисках пищи забрел в брошенную ветеринарную лабораторию. У выбитой двери стоял черномазый часовой-итальянец. Он загородил Вермелю дорогу штыком. Вермель ударил по винтовке, и она громко стукнула итальянца в челюсть. Итальянец закричал, но Вермель дал ему пинка в грудь.
— Молчи, макаронщик! Вшивый Муссолини!
Итальянец поднял винтовку, плюнул, выругался и ушел с поста, рискуя быть повешенным за нарушение обязанностей часового.
В лаборатории стоял запах холодных кислот. Осколки стеклянных колб, толщиной в папиросную бумагу, валялись на полу. В углу комнаты стояли клетки.
Вермель понюхал воздух и, грохоча сапогами, пошел к ним, — от клеток пахло теплой шерстью и навозом. Суетливые белые кролики, втиснув носы между прутьев, обнюхивали немецкого солдата и смотрели на него розовыми глазками. Вермель сосчитал — кроликов было восемь. Он раздвинул прутья клетки и вытащил за уши первого кролика, потом второго, третьего. Это был обед для взвода, — праздничный обед из рассыпчатого, нежного мяса!
Рота Кнопа стояла рядом с ротой итальянских егерей лейтенанта Спалетти. К вечеру, в роте Спалетти начались злорадные разговоры о том, что соседи-немцы обожрались кроликами.
Часовой доложил Спалетти о немецком солдате, напавшем на него из-за угла. Немец выбил у часового винтовку и украл из лаборатории всех кроликов. Он убил их тут же, ударяя головой о мраморный стол и унес, завернув в свою вшивую куртку. Спалетти пригрозил часовому расстрелом и послал вестового к лейтенанту Кнопфу.
Десять немцев, обожравшихся кроликами, лежали вповалку в зале разрушенного кино среди других солдат, не получивших кроличьего мяса и потому переполненных завистью. Вермель рыгал и лениво сплевывал.
Дверь распахнулась. Кто-то ударил ее снаружи сапогом.
— Встать! — закричал визгливым женским голосом лейтенант Кноп и появился в дверях, пропуская полкового врача. — Встать, собачьи дети!
Солдаты тяжело встали и вытянулись. Кноп подтянул сапоги и прошелся на почтительном расстоянии вдоль шеренги солдат.
— Ну-ка, мальчики, — сказал он ласково, — кто это из вас украл кроликов и даже не захотел угостить своего лейтенанта хотя бы задней ногой?
Солдаты молчали. Речь лейтенанта им явно не нравилась.
— Кто жрал кроликов? — крикнул лейтенант, и голос его сорвался.
Солдаты переминались с ноги на ногу и молчали.
— Я вижу, что вы так набили себе брюхо, что не можете пошевелить языком, — сказал лейтенант спокойно. — Каждый немецкий солдат имеет право есть птицу и скот, отобранные у жителей. Но надо же соображать, что ты суешь себе в рот! А вы знаете, сукины дети, что ваши кролики были заражены бешенством для опытных целей?
Солдаты вздрогнули, но промолчали.
— Кто жрал кроликов? Солдаты не двигались.
— Не валяйте дурака, — сказал, наконец, полковой врач. — Вы не итальянцы. Мы заботимся о вашем благе. Тех, кто ел этих кроликов, мы отделим от остальных, отправим в тыл и сделаем им прививку от бешенства.
— В тыл! — воскликнул лейтенант. — Вот видите, что вы наделали, сволочи! В последний раз я приказываю: кто жрал кроликов, три шага вперед!
Вермель сделал шаг вперед. Лейтенант отскочил. Вся шеренга дрогнула, двинулась и отпечатала три гусиных тяжелых шага. Двадцать два человека! Двадцать два человека ухитрились съесть восемь кроликов!
Дальнейшие события развивались вполне благоприятно для двадцати двух солдат. Им приказали временно сдать оружие. Десять виновников молчаливо приняли в свой круг двенадцать голодных и неповинных в «кроличьей истории» солдат, — ведь каждому хочется побывать в тылу.
Все двадцать два человека внезапно поняли, почуяв близость тыловой жизни, как им осточертела эта война. Это было совсем не то, что раньше. Не веселая автомобильная прогулка по Дании. Там рукава их походных курток лоснились и пахли прогорклым молоком, как у молочниц, — так часто солдаты вытирали рты после выпитых сливок. И это была не Франция, где патроны пылились в подсумках, и не Бельгия, где не было даже минированных дорог.
Здесь мороз, скрипя под ногами, заставлял рвать в кровь собственные уши. Здесь дрались из-за каждого куста. Здесь все выло и взрывалось вокруг, и земля дымилась на десятки километров, как кратер огромного вулкана. К черту такую войну! После нее, пожалуй, не удастся обставить даже двухкомнатную квартиру в своем родном городе, и вместо двуспальной кровати придется валяться под кривым березовым крестом и слушать вой русской метели. К черту такую войну!
Ночью солдат выстроили и повели. Они охотно вскинули на плечи свои вещевые мешки и начали сосредоточенно топать по мерзлой русской земле. Но повели их не в тыл. Чем дальше они шли, тем больше недоумевали, пока не поняли, что ведут их в сторону фронта, к большому оврагу, где только вчера они устраивали пулеметные гнезда.
— Что это значит? Что это за фокусы? — пробормотал один из солдат. Остальные поежились, но промолчали.
Это значило, что генерал, выслушав донесение о съеденных бешеных кроликах, крикнул, что он плюет на прививки, и приказал в эту же ночь расстрелять двадцать два солдата фюрера и закопать их трупы поглубже в землю. Он был седой и хитрый, этот генерал. Он сразу же догадался, что двадцать два человека не могли съесть восьмерых кроликов и что теперь уже нельзя найти виновных.
Несколько пулеметных очередей — и со всеми было потуплено одинаково. Так окончили жизнь двадцать два немецких солдата, не совершивших на земле всего, что им было предназначено и обещано фюрером, и сохранивших двадцать две пули в подсумках русских бойцов.
И такова уж человеческая справедливость, — итальянцы смеялись не над теми, кто съел бешеных кроликов, а, наоборот, над теми двенадцатью солдатами, которые их не ели и попали впросак. Здорово их надул полковой доктор.
1942
Спор в вагоне
Спор начался около Барнаула, когда поезд медленно проходил, громыхая на стыках, по мосту через Обь.
Пассажиры бросились к окнам, чтобы посмотреть на великую сибирскую реку, но ничего не увидели, кроме мокрого снега. Ветер нёс его белым дымом, и только внизу, у самых устоев моста, можно было увидеть свинцовую воду. От неё поднимался холодный пар.
Боец с костылём отвернулся от окна, сплюнул, скрутил цигарку и сказал с досадой:
— Ну и климат у вас в Сибири. Второй день валит снег с дождём, будь он проклят!
— Гляди, какой самокритик! — пробормотал высокий небритый боец. — Сибирь ему не с руки. Богаче Сибири нету страны на земле. Я, бывало, еду через лес к себе на кордон, так у меня на колёсах одной давленной ягоды на два пальца налипнет.
— Какой ягоды? — спросила девочка с двумя косичками.
— Известно какой — земляники.
— Эх ты, чалдон, — вздохнул боец с костылём. — Пожил бы у нас под Владимиром, тогда бы иное запел.
— Каждая курица, милые, свой насест хвалит, — сказала старуха в огромных валенках. — По мне, лучше Алтая нет земли ни в каких государствах. Алтайские кони — огонь! У кого сердце слабое, тот на них ездить не смеет.
Спор разгорался. Раненые бойцы, ехавшие в недолгий отпуск, и пассажиры начали наперебой хвалить родные места. И удивительно было то, что каждый из них был прав. Молчал только боец-казах с рукой на перевязи. Сначала он застенчиво улыбался, потом наклонился ко мне и сказал шёпотом:
— На родину еду!
Я взглянул на него, и он повторил:
— В Джаркент, на родину еду. На месяц. Одни люди говорят: твоя страна — пустыня. Другие говорят: твоя страна, Исмаил, засохла от солнца, в ней дождь не падает с неба. Ай, мало знают люди!
Он помолчал.
— Казах едет верхом, поёт, — снова сказал он мне тем же таинственным шёпотом. — Его не видно в степи, так далеко он от тебя едет, а голос его слышно совсем здесь, рядом. Как думаешь, почему? Потому что нигде нет такого воздуха, как в Казахстане. Много воздуха. Песня летит далеко, никто ей не перебегает дорогу. Песня любит мою страну. Боец-казах был прав. Не оттого ли так любят петь казахи, что как бы стеклянный воздух этих пространств придаёт особую звонкость человеческому голосу? Не многие народы стоят так близко, как казахи, лицом к лицу с девственной природой. Этим объясняется склонность казахов к поэзии. Недаром казахский поэт Чокан Валиханов писал, что постоянное созерцание природы — всегда открытого звёздного неба и беспредельных зелёных степей — было причиной поэтического и умозрительного расположения духа степных народов.
Боец с костылём услышал слова Исмаила и сказал:
— Отчего же песне не лететь далеко, браток, ежели в твоей стране одна пустота? Пожил бы ты у нас под Владимиром, послушал шум лесной, знал бы, что такое рай.
Исмаил промолчал.
