Антон Макаренко - Честь
— Можно просто любить, а не воображать.
— Алеша, сколько стоит билет до Петербурга?
— Дорого: восемнадцать рублей.
— Ой, как дорого!
— Таня… неужели ты не скажешь, ты должна по дружбе, по старой дружбе…
— Что сказать?
— Кого ты любишь?
— Алеша, ты все об этом? Мне никого не хочется любить. Ты такой гордый человек, неужели ты не понимаешь: разве можно любить, если тебе на обед не хватает? Это оскорбительно.
Алеша опустил голову, очень многие подробности его студенческой жизни, подробности ежедневных мелких обид, голодной бессильной жизни вдруг пришли в голову. Снова подступил к сердцу невыносимый вопрос, мучивший его все лето: как взять у отца восемнадцать рублей на дорогу? И еще более трудный: как попросить у отца сорок копеек, чтобы отдать Павлуше?
7
Доктор Петр Павлович Остробородько давно заведовал земской больницей, расположившейся на краю города, но усадьбу купил поближе к центру — широкий многокомнатный дом, окруженный верандами, цветниками, садом. Не только в нашем городе, но и в других городах Петр Павлович считался врачом-чародеем. Петр Павлович добросовестно поддерживал свою медицинскую славу хитрыми рецептами, золотым пенсне и умными разговорами. Честно служила славе и небольшая бородка Петра Павловича, делавшая его похожим на самого Муромцева, председателя Первой Государственной думы. Может быть, и в самом деле Петр Павлович был талантливым врачом, но несомненно, что это был человек общественный и богатый. Богатств его, правда, никто не считал, но никто не жил в нашем городе так широко и красиво.
В доме Остробородько всегда собирался цвет городской молодежи, привлекаемый сюда не столько славой Петра Павловича, сколько гостеприимством и красотой его дочери Нины Петровны. Нина Петровна была уже помолвлена с сыном отца Иосифа — Виктором Троицким, но это обстоятельство почему-то никто всерьез не принимал. Нина была красива: высокая, нежная, медлительная, всегда ласково-задумчивая и приветливо-сдержанная.
Брат ее, Борис Петрович, студент Петербургского технологического института, считался человеком глупым, и этой славе не мешали ни его красота, ни веселый нрав, ни общая симпатия, его окружающая. Еще в реальном училище товарищи считали долгом чести вывозить Борю во время экзаменов, а в технологическом институте прямо с его зачетной книжкой ходили к профессорам и сдавали за Борю зачеты, не столько, впрочем, из чувства дружбы, сколько из мальчишеской любви к студенческим анекдотам.
На веранде Остробородько собралась большая компания. Говорили исключительно о надвигающейся войне. Городской врач, кругленький и остроглазый человек, Василий Васильевич Карнаухов, называемый в городе чаще просто Васюней, ораторствовал воодушевленно:
— Уверяю вас честным словом — демонстрация! Что вы шутите? Франция и Россия! Немцы еще не сошли с ума. Вы думаете, они рискнут из-за Франца-Фердинанда? Мы своей силы не знаем, а немцы знают. Это не девятьсот четвертый год! Великая Россия! Великая Россия, господа!
Борис стоял против группы женщин, обрывал чайную розы и очень ловко бросал ее лепестки в прически дам. Дамы встряхивали головами, улыбались красивому Борису и старались внимательно слушать Васюню. Продолжая игру, Борис говорил:
— Австрийцы что? А вот пруссаки нам зададут, зададут, зададут… После каждого слова Борис бросал новый лепесток.
У барьера веранды стоял и смотрел в сад широкоплечий, лобастый жених Нины — Виктор Осипович Троицкий. Он сомкнул тонкие губы, и было видно, что он одинаково презирает и тех, кто боится немцев, и тех, кто не боится. Белый китель следователя, золотые пуговицы с накладными «зеркальцами», бархатные петлицы, белые красивые руки — все отдавало у Виктора Осиповича мужской серьезностью.
— Виктор, будет война? — крикнул Петр Павлович с другого конца веранды.
— Будет или не будет? Мне твое слово нужно, я этим вертопрахам не верю.
Троицкий обратился к будущему тестю:
— Я не пророк, Петр Павлович, я пока только следователь. — Говорите, следователь, не ломайтесь, — сказала одна из дам.
— В таком случае будет, — ответил Троицкий, круто повернувшись к обществу.
— И победная?
— Надеюсь. Мужики не подведут. Вот… пролетарии…
— Подведут, — закричал Борис и бросил остаток чайной розы к дамским ножкам.
Все засмеялись. Петр Павлович, сидя в качалке, замахал руками на Троицкого:
— Брось, брось! никто не подведет! Да вот же и представитель пролетариата. Алексей Семенович, успокойте, голубчик, старика.
Алексей редко бывал в этом доме, сегодня затащил его Борис на правах однокашника. Алешке всегда казалось, что здесь слишком высокомерно относятся к его бедности. Но иногда и тянуло попасть в этот барский уют, в среду красивых женщин и хороших настроений. Приятно было ощущать близость Нины.
Сегодня Алеше не нравился разговор, и он хотел уйти, но Нина оставила всех остальных гостей, поставила перед ним стакан чаю и печенье, села рядом:
— Уйдете, всю жизнь буду обижаться!
И Алексей сидел и смотрел в стакан, стесняясь своей ситцевой косоворотки. Вопрос Петра Павловича застал его неподготовленным, он покраснел. Борис закричал:
— Пролетариат подумает!
Следователь один не смеялся и строго смотрел на Алешу:
— Интересно!
Алеша сказал:
— Почему вас интересует пролетариат? А командиры?
Троицкий ответил ему, почти не раздвигая сухих холодных губ:
— Командиры меня тоже интересуют. Но в вопросе о командирах вы, вероятно, менее компетентны.
— То есть в каком смысле командиры? В каком смысле? — Петр Павлович заерзал в качалке. — Офицерский корпус у нас великолепен. Вы согласны, господин Теплов?
Алексей пожал плечами.
— Не согласны?
Алексей смотрел на Троицкого серьезно, но его губы проделали ряд упражнений, которые в любой момент могли перейти в улыбку:
— Я думаю, что наши офицеры… умеют умирать.
— Благодарю вас, — насмешливо сказал следователь.
— Ну и прекрасно! А чего тебе еще нужно? — радостно закричал Борис.
— Какой ты все-таки… повеса, — укоризненно проговорил Петр Павлович.
— Что ты говоришь?
Борис с таким вы выражением радостного оживления воззрился на отца, но отец забыл о нем и внимательно обратился к Алеше:
— О, вы не так просто ответили, Алексей Семенович! В ваших словах есть, знаете, такой привкус: вы говорите, умирать умеют, а дальше? Чего они не умеют?
— Я боюсь, что они не умеют побеждать.
— Вы прелесть! — прошептала Нина.
— Вот, вот! — Петр Павлович подскочил в качалке. — Ты слышишь, Виктор?
— Слышу. Только господин Теплов ошибается или… хочет ошибиться. Офицеры умеют и побеждать. Петр Павлович решительно откачнулся назад и покачал головой:
— Да-а! Если вспомнить прошлую войну, прогноз насчет «побеждать» слабоватый выходит.
— Троицкий застегнул верхнюю пуговицу кителя:
— В неудачах японской войны виноват не офицерский корпус, а… вы знаете, кто.
— Двор?
— Не двор, а правительство; впрочем, пускай и двор.
— А Куропаткин, Стессель, Рождественский? Паршивые стратеги.
— Найдутся и хорошие. Во всяком случае, я рад, что господин Теплов признал за офицерами способность умирать. Это очень хорошая способность. У многих ее не бывает.
— Я бы предпочел все-таки, чтобы у офицеров была и способность руководить армией, — сказал Алеша медленно и улыбнулся.
— Как это вы важно говорите: я бы предпочел. Кто вы такой?
Алеша поднялся за столом и одернул рубашку.
— Кто такой я? Если разрешите, — я гражданин той самой великой России, о которой говорил Василий Васильевич.
— Здорово ответил! — закричал Борис. — Честное слово, здорово!
— Петр Павлович засмеялся в лицо следователю.
— Срезали следователя, а главное, не ответили насчет пролетариата…
Троицкий нахмурил брови:
— Я надеюсь, и на этот вопрос господин Теплов ответит с таким же достоинством, тем более, я повторяю, что в этом вопросе он более компетентен.
Алеша решил уходить. Он пожал руку Нине, но она задержала его руку и подняла к нему глаза.
— Отвечайте, отвечайте, — сказал она чуть слышно.
У Алеши вдруг стало светло на душе от этой маленькой ласки, и он сказал, подойдя к следователю:
— Виктор Осипович, вы помните забастовку тысяча девятьсот пятого года?
— К чему это? — гордо спросил следователь.
— Пролетариат — это очень большая сила, гораздо, гораздо больше, чем вам кажется.
— Ну?
— Я думаю, что пролетариат не удовлетворится командирами, которые умеют только красиво умирать. Этого будет мало.
Троицкий прищурился:
— И что он сделает с ними?