Александр Виноградов - В конце аллеи...
— На кой мне его пирамиды… Мне шифер позарез нужен, — зло сплюнул отец. Грузно заскрипел прогнувшейся скамейкой, привычно завяз в путаных нотациях. — В невесты вымахала, соображать пора. — Дрожащие пальцы ломали спички. — Во всем пользу высматривать надо — сгодится в жизни или нет? Вот этого возьми… Тьфу, как его… Словом, хамон этот… Зачем он сдался, кому нужен?..
Лена наперед знала, о чем будет разглагольствовать отец. Что все эти умственные вывихи надо оставить бойким очкарикам, у которых от учебы все равно мозги набекрень. Пусть они ковыряются в книжной макулатуре. А уж девкам на роду написано нахвататься кое-каких премудростей, чтобы белыми воронами не каркать в наш грамотный век, и о замужестве думать. Теперь вертихвостки все о возвышенном мечтают, любовь какую-то выискивают, а не успеют жених с невестой выйти из загса, как спина к спине — и родня врозь! Родительской помощи попросить? Куда там, носы воротят, сами умные… Вот и маются матерями-одиночками, потому как верного глаза при выборе женихов не имели. Под музыку знакомства водят, на киносеансах руку отдают.
Пьяный отец мусолил и мусолил тему. Лена привстала с табуретки, намереваясь выскользнуть на улицу, но скрипучий голос отца усадил ее на место:
— Когда родитель ума вкладывает — внимай и не перечь. И фигли-мигли свои кончай. Артистка мне выискалась, погорелый театр! Я покажу тебе драмкружок! Поцелуи разводите да баклуши там бьете. И так всю дорогу…
У Лены мелькнула робкая надежда: если отец налил в себя достаточно, то сейчас сникнет он в сивушных парах. Заспотыкается на витиеватых словесных коленцах, разбито потянется, начнет всхраписто зевать, неразборчиво материться, а потом закатится в беспробудный сон.
Но он, словно угадав ее затаенную надежду, набычился и мгновенно протрезвел:
— Да не густи ты желчь на кровного родителя. От добра все идет, от ласковости. Кровинушка ты моя единственная, на тебя и горблю всю жизнь. А выходит, в злодеи попал, ненавистным тебе стал. Материнские песни все слушаешь. Смолоду она холодная ко мне. И все любовь проклятая. Куриные мозги у твоей матери, ты уж прости меня, доченька, за резкие слова.
— Будто первый раз их слышу, — огрызнулась Лена.
— Не спорю, крут я на язык. Так ругань от обиды выскакивает. — И тяжко, безысходно выдохнул перегаром. — Смолоду она холодная ко мне.
От смиренного отцовского вздоха растерялась Лена, и вроде жалость поскреблась у нее в сердце. Но ей были хорошо знакомы отцовские зигзаги, его манера подластиться в удобную минуту. Насторожилась, бдительно готовая к самому неожиданному повороту. С какой стороны подползает к ней притворно присмиревший отец, что за новую каверзу изобрел? Всегда хорохорится, всегда верховодит в доме, а тут нате — казанская сирота! Неспроста такие отвлекающие маневры, что-то хитрое обмозговал отец, если печально и выжидающе поглядывает на дочь.
Спросила тревожно:
— И давно ты пристрастился, отец?
Вскинулись набрякшие водянистые веки:
— К выпивке, что ли?
— Ну да. Вино когда полюбил, спрашиваю?
— У матери поинтересуйся, ей лучше знать. Из-за нее все и началось.
Лена с заинтересованным вдруг сочувствием всмотрелась в отца. Дряблые щеки, вспаханные глубокими, засиненными бороздами, размытый, заискивающий взгляд, из которого утекла пробивная нахальность, устало надломленные плечи. Голова отца бисерилась испариной, и он махровым полотенцем промокал ее.
— Ты никогда ни о чем не говорил мне, — в голосе Лены прорезались робкие нотки понимания.
— Что ж трезвонить на каждом углу…
— Ну, если я угол…
— Не кипятись, поостынь чуток. Хоть раз отца выслушай. Почему наперекосяк все в жизни поехало? К бабке Матрене часто бегаешь. Сын у нее был, Родионом звали…
— Так у нее трое погибли на войне…
— Ну, те двое не в счет, царствие им небесное, — раздумчиво продолжал отец. — О Родионе разговор веду. В приятелях мы с ним ходили, кровной дружбой повязаны были. Только двое и выбрались из оврага. Чудом в живых объявились. Про Авдотьин овраг, поди, слыхала? — Заслезился, примолк внезапно, видно, ушел трезвевшей памятью в дали дальние…
Двое мы выползли, остальных фашисты как косой срезали. Клятву нерушимую дали. Чтоб, значит, друг за друга до гробовой доски. Так до армии в друзьях и ходили. Женихаться в Лопатино на вечорки бегали. Ну, там Ирину и углядели, мать нашу с тобой, значит. Как увидел я ее, так и к месту прирос. В частушках и в плясках не было мне ровни. Я там такие коленца откалывал, пол ходуном ходил, бабы глаз оторвать не могли. Обручем кручусь по клубу, а сам с матери глаз не спускаю.
Да вижу: не сюда ее взгляд стреляет. Зарится она на Родиона, пламенеет вся, заходится от его разливов. Что-что, а на гармошке он играл, шельмец, отчаянно. Видно, и вправду говорят, что любовь в бабу через уши входит. Поначалу-то Родион на Ирину ноль внимания. Так я, дурья башка, подсобил ему. Шепнул, что исходится девка, вскинь, дескать, чубатую голову, колода бесчувственная.
Разглядел Родька Ирину, да и присох, сердешный. Стали мы шастать каждый день в Лопатино. Родька-то как желанный, а я при нем. Вроде бы в адъютантах, значит, у дружка. Грех на душу не возьму — было что у них, не было — не мне судить. А только сохла она по Родьке у всех на виду…
Лена подняла глаза на отца, миролюбиво проговорила:
— Когда все это было, чтобы и теперь остро переживать?
— Для тебя давно, а мне ровно вчерашний день.
— Радоваться такой любви надо.
— Много ты понимаешь в этих делах!
— Кое-что смыслю, не на луне живу. До сих пор и вымещаешь злобу?
— Непочтительно, занозисто говоришь, Ленка. Ты лучше объясни: можно жить без сердечного отклика?
— А у тебя в сердце отзвук есть?
— А как же? В сорок пятом вернулся с войны, так в райцентре первой из баб Ирину встретил. Заликовала душа — примета верная и добрая. Замечталось, завихрилось в голове, вроде все ладом пойдет. Писали мне из деревни, что сгинул на войне мой дружок. Поверишь — нет, вроде стыдно в этом признаваться, но окрылился, обрадовался я. В Лопатино зачастил. И так и сяк вокруг нее выплясываю, а отзвука никакого. На манер статуи каменной — молчит. Стыда не оберешься: мужиков но пальцам перечтешь, увечные да старики, а от меня нос воротит.
Зимой, честь по чести, сватов заслал, да выкатились несолоно хлебавши. Затвердела Ирина в своем упрямстве: дождусь — и все тут! Такая обида возгорелась во мне: здоровый и пригожий, но вот отщелкнутый ею. Попервости самогонкой утешался, а потом вижу: плохо дело — чертики запрыгали в глазах. Тут и до желтого дома рукой подать.
Переборол себя, от пьянки отошел, да и закатился на Север по вербовке. Вот где шальные деньги зазвенели, вот где раздолье открылось для нашего брата! Бери — не хочу. За каждым мужиком пять баб ухлестывает, в замужество набивается.
Крученых пять лет отгрохал на высоких широтах. Плаваю в денежных щедротах и в женских симпатиях, а нет, нет, деревня укором и глянет. Такой бугай деньги в распыл пускает, восемь часиков только работу нежит, а из деревни пишут: ох, как неподъемно живут! Про Ирину в каждом письме дознавался: что да как? Отписывали: живет, мол, в ожидании, блюдет себя, на шашни непадкая. Зеленел я от таких вестей, исходил в тоске. А когда невтерпеж стала барачная круговерть, собрал манатки, деньжата подкопленные и в деревню заявился… И только с шестого захода образумил Ирину… Видно, ждала, ждала, да и ждать перестала…
На каком-то падающем тоне отец приостановился, в непривычном волнении сломал несколько папирос, взглядом поискал глаза дочери:
— Вот такая история, а ты с вопросом: когда пристрастился?
— Но мама же за тебя вышла…
— Выйти-то вышла, а любовью не пожаловала. И обхождением, и деньгой ублажал, все одно — нелюбый! Родька в сердце на веки вечные. А что мне делать? Поначалу лаской любовь вымаливал, потом и до кулаков докатился. Совсем отчаялся, а тут бутылка на выручку пришла. Зальешься вином, и будто полегчает.
— Что-то сгустил ты, отец, — в раздумье протянула Лена. — Мама и заботливая и внимательная, да и обихожен ты по всем статьям.
— Кроме сердечной, — глухо отрезал отец.
Стукнули ворота, и с торопливой виноватостью в избу вошла запыхавшаяся мать. Увидев, что Степан сидит за столом, а не храпит на кровати, скороговоркой начала оправдываться:
— Думала, мигом обернусь, а вышло вон как. Мужичье проклятое роем гудит у лавки. Нюрка дешевого вина навезла, к прилавку не подступишься. Куда набирают, куда?
Наткнулась на трезвые глаза Степана, удивленно смолкла. Спокойный муж, румяная, взволнованная дочь. Что-то стряслось без нее — не иначе, а вот что? Только хотела спросить, как Степан заговорил сам:
— О житье-бытье толковали, мать. Наша с тобой песня, хоть и нескладная, считай, спета. Да и тянуть недолго осталось, так что из упряжки нет смысла выскакивать. О дочке подумать пора, хорошего человека и ей разглядеть время приспело.
