Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан
Он обнимал Марка все крепче, прижимался щекой к его лицу и не переставал говорить, обращаясь то к Марку, то к комендантше, то к Степе.
— Ну, чего ж ты молчишь, браток? Рассказывай. Это же брат мой, тетя Маня. Четыре года не виделись… Как там папа, мама, говори же, Марк!
Марк что-то пробормотал. Он не ожидал такой бурной сцены и стоял растерянный, не зная, что делать. Комендантша смотрела на него с сочувствием.
— Дай опомниться-то человеку! — прикрикнула она на Саню. — Налетел, как буря.
— Не могу, тетя Маня. Четыре года. А это ж мой единственный брат. Двое нас всего.
Моряк на мгновение отвернулся, украдкой приложил полотенце к глазам. Комендантша растроганно покачала головой:
— Вот оно что значит — кровь родная… В другое время от этого балбеса слова серьезного не услышишь, а тут… — Она спохватилась, сказала: — Да чего ж ты человека в коридоре держишь? Устал он, чай, с дороги, а ты…
Моряк обнял Марка за шею и, продолжая изливать восторг, потащил его в свою комнату. Степа на минуту задержался: надо было закрепить успех. Когда «братья» ушли, он сказал комендантше:
— Ой, как похожи, однако! И один высокий, и другой высокий. И у одного плечи — во, и у другого плечи — во! Почему так бывает, тетя Маня?
— Кровь! — изрекла комендантша. — Кровь, понял? У меня две племянницы вот так же: и глазки, и носики, и губки… Как две капли. Даже пальчики на руках у девчурок одинаковые, маленькие такие, аккуратненькие. Да, Степушка… Родная кровь — она, парень, дело великое. Видал, как Санька растрогался-то? Вот оно что…
— Раскладушку бы Кердышу на время, — посоветовал Степа. — Брат, поди, погостит маленько у него…
— Раскладушку обязательно. И матрас. Можно и одеяло… Пойдем, Степа, возьмешь все… А брат Санькин, видать, не чета этому оторви да брось. Скромный, неразговорчивый.
3У стены над кроватью Кердыша висел метровый фрегат с полной оснасткой. Он словно плыл по воздуху, а когда в раскрытую форточку влетал ветерок, белые паруса оживали, фрегат покачивался и было слышно, как поскрипывают мачты.
Рядом с фрегатом — две фотографии, вырезанные из «Огонька»: Нансена и Седова. Чуть пониже — портрет сурового моряка, похожего на Кердыша. На тумбочке и маленькой деревянной полке — книги. Здесь и «Лоция Баренцева моря», и «Русские мореплаватели XVIII века», и «Оснастка парусных кораблей»…
«Морская душа!» — решил Марк, глядя на Кердыша, раскуривающего изогнутую трубку. И для приличия спросил:
— Любишь море?
Кердыш коротко, сразу как-то посуровев, ответил:
— Люблю.
Степа грустно подтвердил:
— Любит море, однако.
— И давно плаваешь, Саня? — уже с интересом спросил Марк.
Кердыш сел на кровать, с минуту помолчал, попыхтев трубкой.
— Давно ли плаваю? С самого детства. Еще под носом мокро было, уже начал плавать. Тропики, Индийский океан, Ледовитый, Бискай — побывал уже везде. Ты знаешь, что такое шторм в десять баллов?.. Знаешь, как треплет тропическая лихорадка?.. Видал когда-нибудь, как налетевший шквал ломает мачты?.. Нет? А я уже все испытал. Все! Задубел от ветров, просолился…
Степа сказал:
— Кердыш!
— Подожди, Степа, я не договорил. — И Марку: — Ты понял теперь, что я с детства не расстаюсь с морем? Понял? Так вот: все это — в мечтах! А по-настоящему только одну навигацию плавал на рыбаке, даже не навигацию, а так, смех один… И за рулем ни разу не стоял. Ножом кромсал треску, напихивал ей в морду соли. Моря-як!
Кердыш снова сел на кровать, уперся локтями в колени, обхватил голову руками. И совсем не был похож он сейчас на того Кердыша, который недавно весело балагурил и разыгрывал перед комендантшей комедию. Сидел угрюмый и, кажется, злой. Марк видел, как на скулах у него перекатываются желваки.
Степа подошел к другу, сел рядом, положил руку ему на плечо:
— Брось, Саня, опять ты…
Но Кердыш уже не мог остановиться.
Оказывается, все Кердыши, от прапрадеда, были моряками. Самый дальний предок начинал с поморского кунгаса, ходил бить нерпу в любую непогодь. Отец Сани, известный на Севере капитан Александр Федорович Кердыш, тридцать лет подряд плавал вот в этих студеных морях, и во всех портах, где причаливал его корабль, капитана встречали словами, которым завидовал любой моряк: «Наше почтение Ледовому Капитану!»
Да, он был настоящим ледовым капитаном, этот мужественный человек, отец Сани Кердыша. Немало льдов он покрошил и у Шпицбергена, и у Земли Франца-Иосифа, и у берегов Гренландии…
Саньке было всего пять лет, когда он в сорок четвертом последний раз видел отца. Может, и вправду детская память в каком-то закоулке сохранила этот день, а может, мальчишка просто вообразил себе такую картину, но он ясно представлял: отец поставил его на стол, взъерошил нестриженые волосы и долго смотрел на него, не выпуская трубки из обветренных губ. Потом сказал: «Ну, сынок, до встречи. А если… В общем, иди по тому же фарватеру, что и все Кердыши. Не уходи от моря, сынок. Живи с ним по-братски». И это было для Саньки как завещание. Ушел отец в море и не вернулся. Многие моряки в то тяжелое время не возвращались на берег. А Санька, повзрослев, решил идти тем же фарватером, что и все Кердыши, — быть моряком.
Ничто, казалось, не могло помешать ему. Хочешь юнгой пойти в любое плавание — пожалуйста! Каждый капитан рад будет взять на борт Саньку, сына Ледового Капитана. А хочешь — иди в мореходку, все равно через это надо рано или поздно пройти, если решил стать настоящим моряком. В мореходном тебе тоже будут рады — сам начальник училища когда-то был рядовым матросом в экипаже Ледового Капитана и свято хранил память о своем первом наставнике.
У него была особенная любовь к морю: суровая, недетская. Стоя на берегу и глядя на бешеные свинцовые валы, на сизые, как остывающий металл, пенные гребни, на низкие рваные тучи, мчащиеся к океану, он не восклицал восторженно, подобно другим: «Ах, как красиво! Ах, какая величественная картина!» В этом море была могила его отца, в нем нашли покой тысячи и тысячи моряков, и Кердыш считал кощунством сентиментальничать у моря.
Да, море для Саньки было святыней, и любовь в нем к морю крепла с каждым днем. И вместе с этой любовью росла тревога…
Впервые Саня вышел в море, когда ему было лет десять. Над школой, где он учился, шефствовала команда теплохода «Михайло Ломоносов». Моряки часто приходили в школу, рассказывали ребятам о своих дальних плаваниях, а однажды пригласили их на борт теплохода и часа на два вышли в море.
Оно было почти совсем спокойным в тот день, легкий норд едва заметно покачивал корабль, и мальчишки носились по палубе как ошалелые. Все надо было увидеть — от клюза до руля.
И только Саня Кердыш не бегал с ними. Едва он поднялся на теплоход, как почувствовал головокружение и первый приступ тошноты.
Чем дальше «Михайло Ломоносов» уходил от берега, тем хуже становилось Сане. Он забился на корме между шлюпкой и бухтой каната, притаился, боясь, что его может кто-нибудь увидеть, жалея себя и втайне обижаясь на море. Никогда он еще не испытывал таких мук, ни разу еще ему не было так плохо. Саня готов был умереть, лишь бы не корчиться в судорогах, сводивших все тело…
С теплохода он сошел последним. И, ни на кого не глядя, пошатываясь, уныло побрел домой…
Нет, Саня не разлюбил свое море. По-прежнему мечтал о нем, хотя и дал себе зарок больше не испытывать свою судьбу. «Вырасту — тогда», — твердо решил он.
Шел тысяча девятьсот пятьдесят шестой год, когда Кердыш окончил школу. Получил документы, отнес их в мореходку и сказал:
— Пойду поплаваю на рыбаке. Посмотрю еще раз, как встретит оно меня, мое море.
С тревогой провожал он берег, когда траулер, на который его взяли матросом, повернул круто к ветру и рассек первую волну. Кердыш стоял, облокотившись о борт, и не Столько смотрел на исчезающий в дымке город, сколько прислушивался к самому себе.
Часа через три, в тот самый момент, когда вахтенный отбивал полуденные склянки, у Сани замутилось в голове, и он, бледнея, ощущая, как стремительно подступает к горлу тошнота, побрел к борту. Моряки переглянулись, но никто не произнес ни слова. Только удивлялись: и волны-то настоящей нет, с чего бы это?
Саня вернулся к матросам, которые готовили трал, сел на палубу и молча стал помогать. А сам боялся поднять глаза, стыд сковал его мысли, он тупо смотрел на свои руки, разбирающие трал, и думал только об одном: хотя бы это не повторилось.
Боцман отошел в сторонку и будто по делу позвал Кердыша. Когда тот подошел, боцман взглянул на его сразу осунувшееся лицо и сказал:
— А ты не стыдись, парень. С каждым моряком такое попервах случается. Поболтаешься в море денька два-три — и как рукой снимет. Сам потом смеяться будешь. Уразумел? А сейчас айда в трюм, будешь треску кромсать. В таких случаях на море лучше не глядеть. Пошли, парень.
