Далекий дом - Рустам Шавлиевич Валеев
А в мастерской тем временем полным ходом шла работа, ребята делали планер. Каждый из них, кроме неистового желания летать, имел еще кое-что: одни здорово столярничали, тут, были даже краснодеревщики; другие знали токарную работу, и знание это многим стоило нескольких лет труда на заводе. Он бы тоже кое-что смог, ведь он как-никак строил колесницу, но он не смел браться — он просто наблюдал их работу, а затем сгребал подкопившиеся опилки и стружки, нагружал ими огромный ящик и, взвалив его на плечи, тащил из мастерской и высыпал в овражек, где полным-полно было всякого лома и щепы (видать, ребята делали не первый планер и не один уж разбили). Он наблюдал их работу и иногда осмеливался выбрать брусок или рейку и подсунуть столярам, затаивал при этом дыхание, боясь, что те, оглядев бруски или рейки, отложат как непригодные.
Когда были закреплены бруски лонжерона, ему поручили подобрать и распилить фанеру, а потом он вместе с другими наклеивал ее по бокам к верхней и нижней полкам лонжерона.
Он только жалел, что не может одновременно быть и там и тут — наблюдать работу краснодеревщиков и токарей. У токарей тоже было интересно: они вытачивали стальные крепления, чтобы закрепить лонжерон к ферме фюзеляжа. Он ухитрялся и тут поотираться и подносил, когда нужно, то крепления, то подкосы.
И опять он носил полные ящики опилок и стружек, а вечером подметал в мастерских, в ангаре, затем шел по дорожкам, подбирая просыпанные стружки, окурки, металлические обрезки. И, наконец, оглядев все поле, задвинув двери ангара и наложив огромный замок, он падал навзничь на травку перед ангаром, и глаза его сами собой закрывались. Когда он открывал глаза, то видел над собой тихое шевеление. Он улыбался и вновь чувствовал себя свежо и бодро. Он выходил за арку и шел в поле. И, окончательно устав, добредал до мастерской и падал на нары. Запахи свежего дерева, клея дурманно охватывали его, и он засыпал крепким, непоколебимым сном.
В ночь перед тем, как ему идти на комиссию, он вдруг проснулся и ясно, совсем несонным голосом сказал в темноту:
— Ведь завтра мне на медицинскую комиссию! Теперь уже не завтра, а сегодня. — И он ощупал свои руки, грудь, помял лицо, как бы удостоверяясь, что он здоров и все члены целы.
Он уже как бы заранее знал, что все тут у него обойдется хорошо, еще до того, как стал он перед длинным столом и доктора глянули на него оживленно, видя стройного, жилистого, загорелого парня с веселыми, жизнеполными глазами.
Такой же ясный, верящий стал он перед мандатной комиссией, готовый отвечать на любой вопрос, а если надо, то и рассказать, как давно мечтал он попасть сюда, что он строил колесницу под парусом — он и об этом готов был рассказать, если спросят. Но тут ему сказали «нет». То есть не сразу, ему-то как раз ничего и не сказали, он уж после узнал, что не прошел комиссию.
А до того, как ему узнать, он просидел на крыльце широкого кирпичного особняка часа два или три, пока не разошлись все до одного члены комиссии, — тут он поднялся и вошел в здание. В коридоре возле списков толпились ребята. Он просунулся поближе к доске, пробежал список глазами, но не увидел своей фамилии. Он отошел в сторону, дождался, пока ребята разойдутся и опять подошел и стал читать про себя каждую фамилию. Его фамилии не было.
«Надо было рассказать, что я знаю столярное дело, — подумал он, — что колесницу делал… ерунда, конечно, да никто про это и не спрашивал, но можно было им рассказать».
Он вышел на крыльцо и сел — только потому, что почувствовал сильную усталость.
«Но почему, почему? — думал он. — Вот ведь что главное: я не знаю — почему! Если бы нужны были рекомендации… но ведь никто мне не говорил. А Каромцев мог бы рекомендовать». Вдруг он подумал: «Отец!.. Может, он успел как-то помешать? Ах, да ерунда! Если бы даже он написал длинное письмо с просьбой отказать его сыну — кто бы стал слушать его?».
Он, казалось, был отрешен от всего, что не относилось к его поражению. Странное оцепенение охватило его, и он, наверное, мог бы просидеть здесь и весь остаток дня, и вечер, и ночь. Но что-то словно подтолкнуло его, и он поглядел на часы: не опаздывает ли он на планедром, ведь сегодня «рулежка» и надо выкатывать «АК-1», а потом с ребятами из стартовой команды тянуть концы амортизатора.
Он побежал по жарким улицам города и полем бежал — до самого планедрома.
Возле ангара он столкнулся с Горненко.
— Ну? — сказал тот.
— Меня, кажется, не приняли, — сказал он как бы между прочим, не глядя на Горненко, а выискивая глазами ребят из стартовой команды. — А что, будет сегодня рулежка? — спросил он.
— Да, — ответил Горненко, удивленно глядя на него. — Слушай, — сказал он, минуту спустя, — нынче поступает много ребят с железной дороги, заводских много, из «Вулкана», ты понимаешь? Но этот год может оказаться не бесполезным для тебя. Как ты сам думаешь?
Наконец до него дошло все.
— Так, значит, я остаюсь? Значит, я не поеду в Маленький Город?
— Дмитрия мы со временем переведем инструктором, — продолжал Горненко. — Может быть, тебя сделать хозяином ангара? Ты будешь делать то, что и делал, получать ставку сторожа. Тебя это не обижает?
— Что вы! И я, значит, остаюсь в стартовой команде?
— Ну, конечно, — сказал Горненко.
— Так… будет сегодня рулежка? — почти крикнул он.
Горненко рассмеялся.
А он побежал в ангар, крича ребятам:
— А ну давайте, братцы, пошли! Поживей! — и они вытолкнули планер, подкатывать стали на стартовую площадку. Пока ребята закрепляли хвост, он уже накинул на пусковой крючок кольцо и побежал, волоча конец амортизатора.
И этот, и последующие дни они занимались «рулежкой» — стартовая команда тянула концы, инструктор командовал «старт», и планер устремлялся вперед, они
