Геннадий Пациенко - Кольцевая дорога (сборник)
Проходя в этот раз мимо доски приказов, он увидел рядом с приказом о себе другой, о переводе Агафончика. И, читая его, слушал звук своего отремонтированного полуавтомата. Грудной, стелющийся, с интервалами в полторы минуты, — привычный голос станка. Этот голос надолго запоминается. Его отличишь от множества других голосов, подобно тому как узнает наездник по голосу своего коня.
Агафончик гонял отремонтированный станок вхолостую. Припадал ухом к коробке, вслушивался, потирал, заметно волнуясь, ладони. Видно было, робел, чувствуя неисправность, а угадать ее, определить точно — не мог. Родион, собственно, и не намеревался останавливаться: зачем задерживаться, мозолить глаза. Но ноги как-то сами собой ближе к порогу замедлились. Брел он, конечно, все так же к выходу, но уже укороченным, сбивчивым шагом. Вразнобой с мыслями.
Гудел станок заметно расслабленно, с перебоями. Будь неисправной коробка, он непременно стучал, гудел бы иначе, но стука не было. При таком гуле обычно крошились резцы, шла вьюном стружка.
Не утерпел Родион, у самого порога не выдержал. Вернулся.
— Проверь приводные ремни, — сказал он Агафончику, удивленно уставившемуся на непрошеного советчика. И пока мял в руках ветошь, Родион сдернул кожух взглянул на пазы электромотора:
— Смени от края второй ремень. И натяни правый потуже.
Прежним шагом, не раздумывая больше, не останавливаясь, направился через двор к ремонтному цеху. С деловитым спокойствием, как после встречи со старым и добрым другом, проработал он до обеда. Усердствовал даже от утреннего в душе настроя. Дементия он уже и не искал и в сад в перерыв не заглядывал. Удивительное дело — оказывается, и на новом месте можно приработаться, привыкнуть, если занять себя. Привыкнуть-то можно, да зачем? Сняли с Доски почета, убрали флажок над тумбочкой, перевели в подсобники, а он вроде доволен, успокоился.
Не работа в роли подсобника пугала, а запятнанная на весь завод честь. Имел взыскание, снят со станка — пусть, но ведь и на Доске же почета был? Цех, конечно, упомянут после него на собраниях…
Обедал Родион, когда уже очереди в столовой не было. Только мастер ремонтников Алексей Алексеевич Горликов и был там. Пожилой, изрядно лысоватый и коренастый, загородив в кассу окошко, читал меню. Мастер иногда садился за его стол. Ел и не переставал расспрашивать: где рос, учился, служил, что вообще видел. Спрашивал как-то не сразу, а исподволь, постепенно, и чего добивался — ни Родион, ни другие — толком не знали. По-видимому, был у Горликова свой, доступный не каждому метод определять человека.
О работе же мастер не говорил, и казалось, что интересовало его это меньше всего. Вступать в разговоры сегодня Родион не хотел и подождал, пока Горликов прошел с талонами к кухне. Получив обед, мастер сказал:
— Зайдешь после перерыва, ладно?
— Хорошо.
Что-то, наверно, сделать надо. Вот и зовет. Оставалось время побыть на воздухе. Посидеть в курилке, послушать о житье-бытье.
Под окнами корпусов — квадрат густой разросшейся смородины. Внутри квадрата — курилка — ящик с песком. Прежде это место постоянно из окна виделось. Понадобится дежурный электромонтер или слесарь, просят глянуть в курилку. В знойный день не найти места лучше этого. Белое светлое небо, ветер, мотающий кусты смородины да обрывки несущихся по радио песен…
Почему-то когда присаживался здесь Родион, он сразу видел себя в дороге. В такую минуту его тянуло бродить по мягкой траве, по тенисто-солнечным скверам города, глядеть с речного моста на пароходы и речные излуки, уводящие в загородный простор.
Вечером кусты в курилке окутываются сумеречной темнотой, и от них тянет в открытые окна влажным песком и туманом. Как только кусты сольются в неразличимую темень, над ними замигает звездами летнее небо.
В цехе наступит деловитый вечерний ритм. Исчезнет полдневная суета, лишние люди и с ними дневная неразбериха. Командует цехом один лишь мастер. Кажется, что от этих ушедших в себя людей будет раньше времени и конец ночной смены.
Днем курилка пустует редко, разве что в дождь. Здесь полно курящих и некурящих. В курилке делятся новостями, жуют бутерброды, раздвигая кусты, выискивают созревшие к концу лета ягоды.
Как пчелы на мед, тянутся после столовой на смородинный запах курилки люди. Потянуло и Агафончика. Шел в новом, обрызганном эмульсией комбинезоне, длинноватом и потому старательно у щиколоток завязанном. Разгульный ветер надувал штанины, делал их похожими то на перекати-поле, то на цыганские шаровары. Надутые штаны придавали Агафончику важность. Он то и дело гасил их руками, видя улыбчивые в курилке лица.
— Посижу, пока черед подойдет.
— Давно никого нет.
— Все равно покурю.
— Покури.
Агафончик пристроился рядом с Родионом. Достал портсигар, предложил сигарету, хотя и знал, что тот не курит. Из одной половинки извлек мундштук, из другой — сигарету. Размял, вздохнул. Поглядел вокруг:
— Скоро кончат?
— Не знаю.
Подле приземистых старых цехов — давно возводились новые, где в скором времени предполагали выпуск деталей более крупных, еще не освоенных. Делать их надеялись многие, и каждый перерыв говорили об этом.
— Получается петрушка-то какая… — продолжал рассудительно Агафончик. — Ну проработал ты, скажем, год, ну два на одном месте, да и сбежал потом в новый цех. И после тебя хоть трава не расти?
Родион мимоходом вставил:
— Всех не пошлют в новые цеха.
— Лучших, наверно. Не слышал кого?
— Кто грамотнее да дело любит, того и пошлют.
— Не-е-е, брат. Скорее всего холостяков. Вообще, побывать там неплохо, — быстро закончил он.
Солнце — над самыми головами. И меньше тень от кустов смородины. Но в цех никого не тянет. Когда смена кончится, солнце будет уже за городом, только и можно его видеть — утром да в перерыв. Пусть светит. Пусть греет лохматые да седые головы, пусть обливает теплом поцарапанные о металл руки.
Странный все-таки человек Агафончик. Живет в нем дружелюбие, живет и скрытность, и только настроишься, отзовешься душой на его участливость, как тут же тебя охладит, прорвется в нем нечто скрываемое до поры до времени… Заводские новости он узнает от кого-то первым: когда и где сдадут новый дом, кому выделят в доме квартиру, накануне праздника премируют и бог весть что еще.
Заработок — одна и та же излюбленная у Агафончика тема. Возражай, доказывай — на своем стоять будет: «Я лошадь хоть и старая, да борозды не испорчу».
Тут ничего не скажешь. Самый дотошный мужик в механическом — Агафончик. Станок вычищен, инструмент в полном комплекте — под замком в тумбочке.
— Разобраться, так кому хочется застревать в старом цехе. — Вытер рукавом пот с пролысин, продолжил с весомой неторопливостью, выжидательно обводя бойким взглядом: — Новые операции пока освоят, да ежели еще работать с умом — будешь иметь неплохо.
Сидели, слушали Агафончика. Явно прикидывал, выведывал человек — не дать бы маху, оставаясь в старом цехе на станке Родиона.
— Ты, Родион, здесь после армии. Так сказать, человек свежий. Помнишь, говорил я тебе — не жми. Убеждал. Нет. Не послушался. Теперь будешь маяться, заготовки кому-то подтаскивать. Брал бы расчет, коли так. Страна теперь наша в заводах. Везде нужны люди.
— Мне и тут хорошо.
— Хорошо, да не очень. С Доски почета быстренько сняли.
— Снимали и не таких. Не чета мне.
Не обращая внимания на слова, Агафончик принялся вышибать окурок. Вышиб. Встал:
— Побегу. Хорошо рассуждать тому, у кого тыщонка на книжке.
Курилка растревоженно загалдела. Загудела разом.
— С тыщонкой всяк проживет. Ты без нее попробуй.
— Да что там, мужики, — золото. Светило бы солнышко!
— Смотрите, солнышко ваше никуда не денется. А без денег… — Подчеркнуто важный и независимый медленно скрылся Агафончик в дверях столовой.
— Большой говорун — плохой работун.
— А мне его, признаться, и жаль, — рассуждали в курилке. — Спроси, для чего живет, он и сам не знает.
— А ты знаешь?
— Я-то?
— Да. Ты-то.
— Живу, чтоб жить. Старики говаривали: помирать собирайся. а поле засевай.
— Твой Агафончик умрет, а сберкнижка останется. А для чего копил? Для кого?!
— Оставьте, братцы. Никакой у него сберкнижки. Не одно место сменил, пока где-то с Сиповым не сдружился. От добра добра не ищут. Он и Родиона толкает: увольняйся, мол. В другом месте примут.
— И не думай, Родион. Где хорошо, туда не зовут.
— Откуда Сипов выкопал его?
— Не говори. Спросить бы.
— Спрашивали.
— И что?
— Я не отдел кадров, отвечает.
— Говорите, богатство. Какое там богатство у Агафончика! Был у него как-то. Две комнаты в общей квартире, жена, дочка-школьница, мать старуха — от чего богатеть-то? Это бедности он своей стыдится. Вот и твердит и несет: без рубля жизнь не жизнь. Оно так, конечно. Одному солнышко, а другому — Машину под окна. Сидим вот, солнцу радуемся, зелени. А убери-ка ты все частные гаражи в городе да посади на том месте смородинные кусты — разве так дышалось бы? Прежде говаривали: не вырастил дерева — зря жизнь прожил, теперь некоторые только и думают, как сломать дерево да гараж построить. Тебе подземный переход соорудят, вниз загонят, а ему, вишь ли, по воздуху ездить надо, по верху, по земле.
