Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…
Лет пять назад Заводилов был вторым пилотом у Ушарова. Потом сам летал первым пилотом, пока его не перебросили на другую базу. Последние три года они встречались редко, случайно попадая на один аэродром.
— Ну где ты и как? — спрашивал Заводилов. — Слыхал, ты на Врангеле фокус показал: на одном моторе при южаке садился?
— Было, — ответил Ушаров. — А в общем, все так же: куда прилетишь, там и дом. Скоро начнем грузы на «СП» перебрасывать. Все веселее будет.
Они не виделись больше года, Заводилов вспомнил об этом.
— А у меня за это время прибыль: сын родился.
— Поздравляю, — искренне сказал Ушаров.
— Угадай, как назвал?
— Трудно.
— Платошкой. Платон Федорович Заводилов. Звучит? А знаешь, почему Платоном?
— Нет.
— В честь тебя.
— Мог бы и получше имя придумать. Но все равно поздравляю!
— А как твой парень, растет?
— Растет, в седьмой ходит.
— Не женился, случайно?
— Пока нет.
— Постой, — вспомнил Федор, — ты, помнится, закругляться собирался. Передумал?
— Да вот, видишь, пока здесь, — ответил Ушаров. — Север, сам знаешь, притянет магнитом — не оторвешься. Что-то мне в средних шпротах летать не хочется.
— Не хочется, значит не переселяйся. — И Федор тут же предложил: — Пойдем ко мне, у меня кое-что есть, хлебнем за встречу.
— Давай, — согласился Ушаров, — все равно ночь кувырком пошла. Я только в диспетчерскую загляну: как там прогноз на завтра.
— Ладно, жду, — ответил Федор. — Шестая комната — моя.
В сводках о погоде ничего утешительного не было: завтра на всем побережье океана ожидалась та же пурга. Значит, предстоит затяжное отсиживание в Крестовом. Пробежав глазами скупые сводки метеобюро, Ушаров покинул диспетчерскую.
Встреча с Федором как-то встряхнула его. Возможно, виной были его вопросы: «Не женился?», «Закругляться передумал?..»
Год назад Платон Ушаров твердо решил, что с Севером надо кончать. Десять лет отлетал здесь — хватит.
За эти десять лет среди полярных летчиков о нем сложились легенды. Пилотская братия называла его «северным ассом». Она, эта братия, перекроила его фамилию: в глаза и за глаза он стал Ушак-пашой. Он знал, что всеми этими легендами обязан Северу. Север научил его посадкам вслепую, посадкам, когда отказывали сразу оба мотора. Север научил взлетать и в пургу и в туман.
Но со всем этим пора было расстаться. Был Вовка — сын. И уже десять лет (с тех пор, как умерла жена) Вовка жил с его матерью в Ярославле. Мальчишка рос, у мальчишки начинал формироваться характер. И ограничиваться высылкой денег домой становилось невозможным, Надо было переселяться в свой Ярославль, браться самому за воспитание Вовки. И вот, когда все было решено, появилась Юля. Сперва пассажирка (мало ли навязывают ему пассажиров!), потом знакомая. Потом…
Отношения у них были странными. Ни одного объяснения, ни одного слова о своих чувствах. Только то, что говорили глаза. В ее глазах он всегда читал радость при встречах. Они всегда были слишком короткими, эти встречи, — от посадки до вылета. В его глазах она, вероятно, мало что могла прочесть. Он никогда ничего не обещал наперед. С нее тоже не брал обещаний.
— Когда же снова ждать? — полушутя-полусерьезно спрашивала Юля, провожая его к аэродрому.
— Не знаю.
— В этом месяце, в будущем?
— Тоже не знаю.
— Кто же знает?
— Аллах! — Он поднимал кверху руки.
И так весь год: все десять или двадцать встреч, когда его забрасывала в Северный судьба. И с каждой встречей его все больше тянуло к Юле.
Ушаров любил эту девушку. И не от одиночества, но от однообразия летной жизни родилась его любовь. Ему все нравилось в Юле: и то, что она стриглась под мальчишку, и то, что она больше любила молчать, чем говорить, и то, что у нее был спокойный, не по годам ровный характер. Ему правилась ее серьезность, ее сдержанность. Ему нравились ее каштановые волосы, ее глаза, губы. Все это давно стало для него родным. Но несмотря на это, он никогда не говорил ей о своем чувстве. У него была причина так поступать. Была причина, удерживавшая его от решительного шага.
«Мне сорок лет, ей — двадцать пять. Ей двадцать пять, Вовке — тринадцать», — не раз думал он. И в то же время он понимал, что так не может длиться до бесконечности.
В этот раз, вылетая в Северный, Ушаров решил выяснить все до конца, поставить все точки над «i». Сказать ей не о том, что любит, а спросить ее: готова ли она быть с ним всегда? Здесь или где-то в другом месте — это уже не имело значения. Главное — быть с ним. Он ничего не пытался предугадывать: как она ответит, как на него взглянет? Важно было, чтоб эти несколько часов, которые он будет в Северном, стали их первыми общими часами.
«Нет, не стали бы, — вдруг подумал Ушаров. — Там тяжело больной человек. Операция. Какое могло быть признание?»
Только теперь он вспомнил, что его давно ждет Федор.
Сколько же прошло, как он покинул диспетчерскую? Ушаров посмотрел на часы: два ночи. Значит, он вышагивает по городку полтора часа.
«Федор обидится, надо идти», — подумал он.
На крыльце задержался, взглянул вверх. Чистое небо, мягкие звезды. У месяца немного расперло щеку, будто от флюса. Ни малейших признаков непогоды. В синем свете мирно дремлет заснеженный городок. А где-то пурга. В Северном, возможно, умирает человек. И возле него сидит Юля, проклинает свою беспомощность и тщетно ждет Блинова, который дрыхнет сейчас у горячего радиатора. Хотя при чем Блинов?
«Виноват я. Я, и никто другой. Надо было плюнуть на запрет и идти на посадку. Если из ста остается хотя бы один шанс на удачу, его нельзя упускать».
Сейчас он не думал о том, как рискованно было садить машину при таком ветре. Сейчас он считал, что совершил ошибку, отказавшись от риска. Сейчас он был уверен, что самолет приземлился бы удачно, Блинов давно был бы и больнице. В крайнем случае он, Ушаров, подучил бы еще один строгий выговор от начальства за недисциплинированность…
В глубине души он понимал бесполезность вот такого риска. И тем не менее ругал себя за то, что послушался «Пингвина», повернул на Крестовый, упустил тот единственный шанс, который мог оказаться удачным. Теперь его мучит совесть. Теперь он десятый раз задает себе один и тот же вопрос:
«Что с больной? Что с Юлей?..»
Он вошел в гостиницу, осторожно открыл дверь в шестую комнату. Свет из коридора упал на стол. На столе — бутылка коньяка, закуска. В комнате — дружное посвистывание носами. Ушаров потихоньку прикрыл за собой двери.
Это даже к лучшему, что Федор уснул, не дождавшись его. Пить ему совершенно не хотелось: ни за встречу с Федором, ни за свое сорокалетие.
16Пурга ломится в дом Тюрикова. И не понять: то ли крыша рушится в доме, то ли… Ася рывком поднялась на кровати, отпрянула к стенке.
— Мерзавец! Негодяй!..
Пощечина щелкнула, как выстрел.
«В лицо, надо бить в лицо!» — мелькнуло у нее. Ладонь ее снова обожгла ноющая боль.
— Негодяй!.. — повторила она.
Минуту назад все это только снилось. Кто-то тяжело дышит рядом, кто-то большой и страшный обхватил ее за шею и тянет, тянет куда-то… Она силилась проснуться, чтоб отогнать этот неприятный сон. Открыла глаза и испуганно вскрикнула. В тот же миг послышался шепот Тюрикова: «Глупенькая, это я…» Ася подскочила, сон как рукой сняло. В темноте она не видела его лица, но чувствовала. Удар оказался точным. Второй — тоже по лицу.
В комнате на мгновение стало очень тихо.
«Пусть только полезет еще, — пронеслось в это мгновение у Аси. — Пусть полезет, убью…»
— Глупенькая, — опять на шепоте произнес Тюриков. — Что особенного?.. — Он часто, прерывисто дышал. — Что особенного… никто не узнает.
— Слушайте, вы, Тюриков! — зло и громко сказала Ася. — Сейчас же зажгите свет!
Опять стало тихо. И опять его невнятный шепот. Еще секунда, и он очутится рядом. Он в десять раз сильнее ее… Ох, как она ненавидела в эту минуту заведующего образцовой базой!
— Слушайте, Тюриков! — почти крикнула она, задыхаясь от ненависти. — Если вы не зажжете свет и не уйдете, я… «Что я? Пожалуюсь его жене, заявлю в милицию?!»
— …Вы что забыли, зачем я к вам пришла? Я официальное лицо.
И сразу подумала: «Господи, что я плету?»
Пауза затянулась. Похоже, ее слова отрезвили его.
— Зажгите свет! — снова потребовала она.
Сперва Тюриков что-то невнятно пробормотал, потом отошел от кровати, споткнулся о стул. Наконец щелкнул выключатель. Еще и еще раз.
— Света нет, — сказал он каким-то чужим, неестественным голосом. — Оборвало провода…
«Врет», — подумала Ася, но сказала другое:
— Тогда зажгите лампу. И поскорее!
Тюриков долго чиркал на кухне спичками, шарил руками на полке. В кухне появился слабый свет, и оттуда сразу потянуло запахом стеарина. Свечу он поставил на умывальник, чтоб свет лучше проникал в комнату, а сам отправился в сени.
