Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Кодарчан перечислял следы, оставленные пастухами. Он хорошо помнил, кто из пастухов какие курит папиросы и какие привычки имеет. Николка слушал и удивлялся тому, что сам не смог увидеть такие ясные, неоспоримые следы. А Кодарчан между тем все перечислял:
— Хабаров делал себе тонкое топорище, чтобы четырьмя пальцами было ловко хватать. Береза плохая попалась, топорище сломалось, шибко Хабаров сердился — топорище и дерево бросил, видишь, кору даже сбил? Потом он другое топорище делал. Пастухи забили двух оленей, нарты перед большой кочевкой ремонтировали. Однако надо торопиться, а то уйдут пастухи далеко.
Поздно вечером охотники прибыли на становище. Все пастухи собрались в палатку Ахани, с нетерпением расспрашивали Кодарчана, вытягивали из него рассказы об охоте с таким трудом, с каким добиваются признания от преступника. Кодарчан отвечал кратко, наивно улыбаясь, и смотрел на спрашивающего с таким выражением, словно хотел сказать ему: ну что ты все расспрашиваешь, лучше пил бы свой чай да сам что-нибудь рассказал.
Николка в разговор не вмешивался, с достоинством пил чай и прислушивался.
Когда все интересное было рассказано друг другу, Шумков обратился к Кодарчану:
— А мы вас вчера ждали. Сегодня уже кочевать собрались, но Аханя отговорил: завтра, говорит, они обязательно придут. Кодарчан обещал прийти — значит, ждать надо. Нарт не хватает, хотели сделать, да так и не успели, на ваши понадеялись. Грузу много, думали уже часть в амбаре на Элканде оставить, но теперь довезем…
Николка напряженно следил за Кодарчаном, все ждал, что он расскажет пастухам о том, как Николка отговаривал Кодарчана возвращаться. «Скажет или не скажет?»
Перехватив виноватый Николкин взгляд, Кодарчан добродушно улыбнулся и не промолвил ни слова. Николка облегченно вздохнул, точно сбросил со спины тяжелую грязную ношу.
Капризен март: то он ослепительно ласков, так что хочется где-нибудь в затишье прислониться спиной к могучему тополю и, прижмурив глаз, дремотно слушать тишину, ощущая на лице теплые струи весеннего солнца, то бывает он сверкающе холоден, как лезвие ножа, — на небе ни тучки, сверкает солнце, и снега сверкают, но стремишься побыстрей укрыться от ледяного ветра, то вдруг он яростно швырнет в лицо колючим снегом, и завоет, и запляшет в дикой снежной коловерти, — капризен март!
В середине марта в бригаду привезли нового пастуха, звали его Василием. Несмотря на то что в палатке Фоки Степановича, куда его определили, было просторней, он в первый же день перенес оттуда свой кукуль в палатку Ахани.
— У вас буду жить. Тут веселей, — заявил он, отодвигая от стенки кукуль Хабарова и расстилая свой.
— Какой ты бесцеремонный, — нехотя уступая место, но сдержанно сказал Хабаров, — мог бы и в середине спать. Мне тут писать удобно.
— Ах, пардон, дико извиняюсь.
— В том-то и дело, что дико, — отпарировал Хабаров.
Слушая этот диалог, пастухи недоуменно и насмешливо переглядывались.
Улучив момент, когда новичок вышел из палатки, Аханя негромко спросил беспечно улыбающегося Шумкова:
— Ты, бригадир, как думаешь: зачем такого пастуха присылали? Разве это пастух? Я его совсем понять не могу. Какой-то он… — Аханя покрутил пальцами и, не найдя подходящего определения, безнадежно махнул рукой.
— Кто он такой? — спросил Николка Хабарова.
— Сын старика Громова. Ты его не застал, он лет пять тому назад под медведем погиб. Тоже пастухом был. А Васька его в интернате учился, в райцентре. Потом с какими-то тунеядцами связался, ушел из интерната, в ремесленном учился — не окончил. Плавал где-то на судне — оттуда выгнали. В общем, свихнулся парень, не в ту сторону завертелся — пьянствует, тунеядствует.
— Зачем же к нам его прислали?
Хабаров рассмеялся:
— Наверно, кто-то подшутил над ним, сказал, что мы бешеные деньги зарабатываем. А может, надеются, что мы его перевоспитаем, как в спектакле показывают: попал разгильдяй в хороший, здоровый коллектив, лекцию ему прочитают, что-нибудь душещипательное ему расскажут, и вот — еще один подонок перевоспитан, подавайте следующего!
В это утро пастухи, как обычно, поднялись затемно. По очереди умылись, поливая друг другу из ковшика. Завтракали торопливо.
Громов, укрывшись в кукуле с головой, продолжал лежать. Он явно не спал, то и дело переворачивался с боку на бок, нетерпеливо ерзал, то поджимал, то вытягивал ноги. Он, должно быть, ждал, что его окликнут, но никто не окликал. У пастухов это не принято, особенно с людьми посторонними.
Перед уходом Шумков нарочито громко сказал Улите:
— Улита! Как только он проснется, пусть идет сразу по нашей лыжне. Тут совсем недалеко, он нас увидит.
Но напрасно пастухи ждали Громова. Вечером, придя в палатку, пастухи застали его лежащим на шкуре с папиросой в зубах.
— Ты что же, брат, помогать нам не пришел? — укоризненно спросил Шумков.
— Так вы ж меня не звали! Я проснулся, а вы уж смылись… — Громов небрежно указал подбородком на Улиту: — Она говорит — иди по лыжне. А я что, ищейка? Буду я бегать на цирлах, искать эту вашу лыжню — их тут, может, тыща, а лес-то, он вон какой — темный да большой. Заблужусь — отвечать будете.
Дождавшись, когда пастухи переобулись и развесили обувь и одежду для просушки, Улита поставила перед каждым миску с супом, мясо положила в общее блюдо.
Громов, живо придвинувшись к своей миске, начал с аппетитом шумно хлебать, заедая бульон мясом, с хрустом разгрызая хрящи.
— Так мы ж тебя не звали! — напомнил Николка.
Но Громов не смутился:
— Ты, кореш, одно с другим не путай — там была работа, а здесь — еда, это ж понимать надо…
— Ушлый ты мужик, — язвительно похвалил Хабаров. — Знаешь, что на голодный желудок плохие сны снятся.
Весь вечер Громов навязчиво рассказывал о том, как он плавал на «посудине», какие видел штормы, где, когда и сколько выпил вина. Затем принялся подробно, с цинизмом описывать свои любовные похождения.
Аханя слушал Громова с выражением удивления и растерянности, то и дело опуская глаза и брезгливо морщась.
На следующее утро Громов вновь настроился притвориться спящим, но Хабаров грубо потянул с него кукуль.
— Вставай, кореш! Официально приглашаем тебя на работу. Через пять минут чтобы стоял на лыжах! Понял?!
Аханя смущенно потупился. Николка восхищенно посмотрел на Хабарова. Шумков неуверенно сказал:
— Пусть бы спал… сам проснется.
— Не проснется он, Василий! Не проснется! Нечего с ним деликатничать. У него самосознание дремлет. Таких надо за шиворот — и на место ставить!
Увидев, что вылезший из кукуля Громов собирается еще пить чай, Хабаров нервно поднялся на ноги и, перешагнув через столик, выбрался из палатки. Пастухи торопливо последовали за ним. Вскоре вышел и Громов. Лицо его было недовольное, но он старался казаться невозмутимым, насвистывал какую-то блатную песенку. В стаде он работал нехотя и бестолково, часто пререкался с пастухами.
С появлением Громова в дружной ритмичной жизни пастухов как будто что-то разладилось. Он был соринкой в глазу. Вскоре недовольство прорвалось…
В пойменном лесу вокруг стоянки водилось много сохатых. Непуганые сохатые подпускали к себе людей очень близко. Но пастухи даже не мыслили убивать их. Во-первых, вдоволь было оленьего мяса, во-вторых, сохатые-корбы в эту пору чрезвычайно худы, а убивать жирную важенку с теленком в утробе, когда ты сыт, — это просто злодеяние. Так думали пастухи, но иначе рассуждал Громов.
В этот день пастухи пришли из стада в полдень. Перед большой кочевкой нужно было отремонтировать упряжь, увязать на нартах ненужный пока груз и сделать уйму мелких дел.
Громов, никому ничего не сказав, взял карабин Шумкова и ушел к реке. Вскоре пастухи услышали выстрел, затем второй, третий и через длительную паузу — четвертый.
— Вот баламут! — проворчал Шумков, обнаружив исчезновение карабина. — Взял без спросу карабин да еще патроны впустую транжирит. Придет — чистить заставлю. И в кого он там стрелял?
— По пенькам, наверно, — усмехнулся Хабаров.
— А может, в тех сохатых, которых мы утром видели, — высказал опасение Николка.
— Ты что, брат? Зачем ему это… может, в зайца…
Вскоре появился Громов. Николка увидел его издали. Громов нес на плечах сохатиные ноги.
— Ребята! Громов сохатого убил! — возмущенно крикнул он.
Пастухи торопливо выбирались из палаток, подходя к Николке, останавливались, молча смотрели на приближающегося Громова.
Громов довольно улыбался, не замечая враждебных лиц пастухов. Подойдя к ним вплотную, он сбросил мясо на утрамбованный снег.
— Ну и тяжелющие костомахи, как жерди! Фу! Тяжело несла — уморилася…
Торбаса Громова были выпачканы темной звериной кровью, кровью были выпачканы замшевые перчатки и даже телогрейка.
