Александр Жуков - Высоко в небе лебеди
— Не порть документ! — тетя Маша вынула письмо из ослабевших Лениных рук. — Сколько годков ждала, горемычная, все пустышки приходили, а тут враз сгубить хочешь. Да вытри слезы-то, вытри, так их, кулаками, чтобы слушались… Ну, теперь подыми голову. Да подыми, кому сказала! Вы тут каждый день да через день ревмя ревете. Кого жених бросил, у кого мужик запил да загулял… Хватит кукситься! У тебя же — праздник. — Тетя Маша повертела в руках письмо. — Вяжу вот на ощупь, а читать эдак еще не научилась. Так праздник, Ленка, или нет? Может, я не поняла чего?
— Все так поняла, тетя Маша, все так, милая, — Лена носом уткнулась ей в плечо. — А ну как там ошиблись?
— Выпей водички, не зря же я наливала, — тетя Маша шаркнула стаканом по столу, — да не сопливь платье-то, оно, можно сказать, выходное у меня. — Тетя Маша грубовато оттолкнула Лену. — Я берегу его, только когда в общество, на работу иду, тогда и надеваю.
— Ой, тетя Маша, ой, милая, меня такой страх берет, такой страх, — Лена судорожно глотнула воду, — вдруг ошиблись?!
— Да это же не писулька какая-нибудь, а форменный документ, — тетя Маша ткнула пальцем в письмо, — его ответственный человек подписал. Начальник. С него, в случае чего, и спросить можно. Чего ты, мол, сослепу, что ли, такие бумаги подмахиваешь?!
— Тетя Маша, вот как ты думаешь, какой у меня брат, а?
— В тебя, поди, красивый. Вон у тебя глазищи-то какие и нос пуговицей.
— Он высокий и, знаешь, такой… суровый.
— Нет! — вахтерша хлопнула ладонью по столу. — Суровых нам не требуется. У меня первый муж суровый был. Бывало, придет с работы, сядет к столу и молчит. Я то с одной стороны зайду, то с другой и никак в толк не возьму, то ли на работе что приключилось, то ли ужин не по вкусу пришелся. Так что лучше, милая, когда мужик улыбчивый. Такой и побьет, так вместе потом посмеетесь.
— Тетя Наша, у меня же брат нашелся, а не муж, — укоризненно заметила Лена.
— А я тебе про то и говорю, что бояться нечего. Надо песни петь да от радости пятками по полу стучать.
— Это еще зачем?
— Чтобы все вокруг знали, что ты сегодня в настроении.
— Тетя Маша, я сегодня такая, такая… Даже не знаю, что делать. Да чего я с тобой рассиделась, на вокзал надо бежать! Тут до Калуги-то часов десять. — Лена потянулась за письмом, но вахтерша властно накрыла его ладонью:
— Обожди, девка, не мельтеши. — Тетя Маша подвигала торчащими плечами. — Ведь оно, действительно, и ошибиться могли. В войну вон с похоронками путали. А сейчас… сейчас я на каждого, кто входит, гляжу, своих всех в личность знаю, а на той неделе двух чужих гуляк пропустила. Прямо какое-то затмение нашло. А тут проверка из парткому. Так они со второго этажа из окна сиганули. Не спеши, Ленка, а то взбаламутишь человека зазря.
— Твоя правда, тетя Маша. — Лена взяла письмо, вчетверо сложила его и спрятала в конверт. — Три года назад, когда еще в училище училась, из Красноярска весточка пришла. Я сразу как помешанная сделалась. На вокзал прямо в тапочках, хоть зима была, кинулась. Девчонки догнали, силой утащили в общежитие. Всю ночь я бредила. Девчонки мне денег на самолет собрали. А у меня к горячке простуда прибавилась, в тапочках ведь, без чулок, по морозу бежала. Кто-то из них мне приятное сделать хотел, дал телеграмму по адресу, чтобы брат сам приехал… Мне потом недели полторы ответ не показывали. Потом я еще целый месяц проболела. Ни есть, ни спать, ни пить не хотелось. После этого полгода никуда писем не писала. А те ответы, что по старым запросам приходили, девчонки сами читали. Жалели меня…
Вахтерша много повидала на своем веку, два года назад похоронила мужа, потом сына, он шоферил на Алтае и зимой заплутал в степи; казалось бы, должно было сжаться, остыть ее сердце, раз выдюжила столько, иначе разорвалось бы оно, только в том-то, видимо, и кроется особая загадка чувствующего человеческого сердца, что нежнее и выносливее оно становится от невзгод, а холодное, каменное, глядишь, на первой же кочке надрывается, особенно если вдобавок гордыней заражено. Тетя Маша, днями и ночами напролет вязавшая носки, в которых бегали не только ее внуки, но и добрая половина общежития, не любила рохлей и растяп, но если сталкивалась с подлинным горем, тут ее заменить было некем.
— Вот что, Ленка, — вахтерша достала спицы и недовязанный носок, — ты зря не круговерть. Напиши ему письмецо. Да без ахов и охов. Человека не только к беде, но и к радости готовить надо. Я так думаю, он как прознает про тебя, тут же сам прилетит. А уж мы ему и комнату завсегда найдем, а если холостой еще, то и невесту приищем. У нас их тут — куры не клюют и вороны не таскают. Сколько ему годков-то?
— Тетя Маша, да я же вам столько раз рассказывала…
— Думаешь, я и помню. Будь у меня голова, как Дом Советов, я бы вахтером не сидела. — В ее руках засверкали быстрые спицы. — Вот еще на вязанье ума хватает, и то рада.
— Если я не ошибаюсь, он года на два старше меня.
— Уже совсем взрослый. Хотя мужики, они — народ особый. Некоторые и в пятьдесят лет… Да чего я тебе болтовней про этот народец никчемушный голову забивать буду. Иди, Ленка, проветрись. А меня боле не слушай, а то я тебе такого наплету, до самой пенсии замуж не выскочишь!
«Что ж ты, чудная тетя Наша!» — вставая, улыбнулась Лена; матери она совсем не помнила, и в детдоме, бывало, ляжет спать, глаза закроет и, чтобы хоть капельку теплее стало жить на свете, представит, что ее мать похожа на самую добрую воспитательницу тетю Фаю; правда, немного обидно было от того, что лежат рядом подруги и тоже видят своей матерью тетю Фаю. В училище она влюбилась в учительницу литературы, высокомерную, начитанную Мириам Абрамовну, ходила за ней по пятам, провожала до самого дома, как собачонка; замкнувшаяся на себе и чтении французских романов, старая дева Мириам истолковала поведение Лены по-своему.
— Не бегайте за мной, четверки по литературе вам все равно не будет, — как-то при всех сказала она. После этого у Мириам Абрамовны пропали из сумки вторые очки, а без них она дальше двух метров не видела и была вынуждена просить кого-нибудь из ребят, чтобы ее проводили до дома, одной ей трудно было переходить улицу; из Лениной группы все под разными предлогами от этой обязанности увиливали, все знали, что исчезновение очков — дело рук Кольки Мазина, главного защитника униженных и оскорбленных.
Вот и в заводском общежитии Лене приглянулась неприветливая с виду вахтерша, у которой не было любимчиков, она ко всем относилась как к своим детям. Ей первой в этом доме и поведала Лена свою судьбу, которую знала из уст воспитательницы тети Фаи, она принимала ее в детский дом, и из рассказов Лениных односельчан запомнила следующее: мать Лены дважды выходила замуж, но все неудачно; отчаявшись, уехала из города в деревню к матери, где влюбилась в сельского учителя, который лет двадцать с женой прожил, но детей у них не было. Учитель перебрался жить к матери Лены, через год у них родился сын, а потом — она, Лена. Но жена не давала развод и все писала письма в роно и в райком, к ним то и дело приезжали разбираться. Учитель не выдержал, запил, а потом его нашли в риге, он висел на одной из жердей, на которых снопы для сушки раскладывают. Ленина мать как узнала об этом, упала замертво, а к вечеру у нее кровь горлом пошла.
На похороны приезжала то ли подруга матери, то ли дальняя родственница, то ли тетка, в деревне толком никто не знал, она сказала: «Парня я подниму, а что с девкой делать, сами думайте», — взяла Кольку и уехала. Лена пожила у соседей, у них своих детей трое было, а больше желающих приютить ее не нашлось; соседи помыкались с ней, помыкались, да по совету председателя колхоза и сдали ее в детский дом.
Тетя Маша выслушала тогда ее историю внимательно, а потом сердито притопнула ногой:
— Чего глядишь-то? Думаешь, сейчас слезу пущу и обе расплачемся? Нет, девка, тебе не горевать, а радоваться надо, что жива, здорова. Люди добрые выходили, вынянчили. Родители-то до той поры нынче и нужны, пока ложку в руках держать не научишься…
Вот и теперь тетя Маша вязала себе носок и словно не замечала Лену.
— Тетя Маша, — она протянула ей письмо, — я у вас его оставлю, а то ненароком потеряю.
— Оно и правильно, — вахтерша сунула письмо в стол, — нечего документ зря с собой таскать. Документ, он что?.. он сохранность любит. — Спицы в ее руках замелькали с такой скоростью, что казалось, они живут и движутся сами по себе, а негибкие старческие пальцы еле удерживают их.
Лена выбежала на улицу. Была середина сентября — ни холодно, ни жарко. Куда пойти?.. Едва к остановке подкатил автобус, Лена впрыгнула в него и доехала до вокзала. Она и раньше бывала тут не раз. В расписании значились только два проходящих поезда до Москвы, а остальные — местные. Раньше Лену больше привлекала «Карта железнодорожных путей СССР», висевшая поблизости от двери с табличкой «Начальник вокзала». Глядя на карту, она гадала: куда же судьба забросила ее брата? Может, в Джезказган, в Стерлитамак или Баку, а может, и на север, в Хабаровск или Читу?.. И вот оказалось, что живет он почти под боком, в Калуге.
