Анатолий Черноусов - Повести
Но вот ребенок растет, превращается в юношу или девушку. Оказывается, и тогда «стройная система воспитания» продолжает действовать, оказывается, и тут ожидают человека рамки и ограничения… «Христианской девушке отнюдь не возбраняется, — тоном устава говорилось в одной из статей журнала «Братский вестник“, — полюбить юношу–христианина; и наоборот, если этот выбор при участии воли Божьей. Но возбраняется прикасаться друг к другу, к телу девицы и телу юноши, ибо это возбуждает плоть… Поэтому христианская молодежь в общении друг с другом должна строго держать себя на расстоянии друг от друга при любом духовном расположении».
«Все верно, — думал Климов, — все в точности соблюдается у них. Сережка вон, по словам Лины, ни разу за много лет не только не поцеловал ее, но даже за руку–то не подержал ни разу…»
До конца ясными стали теперь и слова Лины, которые она сказала на вокзале в Киеве. «Ты знаешь, — сказала она тогда, — я, кажется, кое–что поняла о нас с тобой… Только… не нужно за руки хватать, ласкать там и прочее…» И здесь все по уставу, по предписаниям: мол, я поняла сейчас, что любишь меня и что ты мне тоже дорог, но только, упаси боже, поцеловать меня или даже за руку взять!.. Ну, а когда он, Климов, все же нарушил устав, взял ее на руки и хотел искупать в море, то схлопотал по физиономии…
«Одно из губительных действий похотливости, — читал далее Климов, — производится в брачном возрасте. Часто христианская молодежь не способна различить тонкое действие обольщения похоти и впадает в такой грех, как брак верующих с невозрожденными или даже не членами церкви…» (Вот и про нас, прямо про нас! — холодея, насторожился Климов.) «Бракосочетание члена церкви с представителем любого другого вероучения, не состоящего из духовно возрожденных лиц или утративших таковое, следует считать также неистинным и являющимся не чем иным, как фактом духовного блуда».
«Вот так–то!..» — подумал Климов, пораженный категоричностью и даже угрозой, словно бы сверкнувшей в словах «считать… фактом духовного блуда».
Да, теперь Климов отчетливо видел и понимал ту силу, в плену у которой с самого раннего детства находилась Лина. И понимал он, что сила эта куда более серьезная и страшная, чем ему казалось поначалу, когда он говорил Лине: «Да брось ты верить в эту чепуху!..» Теперь он более или менее уяснил для себя, какая это «чепуха»…
И все же, как ни охватывало его порой чувство безнадежности, в глубине души Климов был уверен в себе. Была в нем уверенность, что не теория победит в Лине, а победит жизнь, не искусственное победит, а естественное.
Конечно, Лине внушили веру в бога, конечно, живет она по правилам и наставлениям. Да только как же понимать такое явное нарушение устава, как их с Линой история?.. Баптистская догма запрещает прикасаться к возлюбленной, даже за руку брать ее, а ведь Лина–то позволила ему, «невозрожденному», не только брать себя за руку… Как это–то уложить в рамки и наставления? Это ведь означает, что Лина наплевала на догмы, на всю «домашнюю церковь» во главе с папашей–пресвитером и мамашей–дьякониссой!.. Это ведь значит, что Лина любит его, Климова, любит настолько, что правила поведения, которые ей вдалбливали с пеленок, были забыты начисто, отброшены к черту!..
«А значит, не такая уж она образцовая баптистка, — говорил себе Климов, нещадно куря и шагая по комнате из угла в угол. — Не такая уж она конченая… Даже названия «баптисты“ постеснялась вначале, протестанты мы, говорит… Мечется она, не иначе, мечется от меня к этой своей «домашней церкви“, и наоборот. Мечется… А стало быть, надо помочь ей, стало быть, есть все же надежда вырвать ее из «лона церкви“! Все вроде бы сделали мамаша с папашей, чтобы загнать дочку в определенный узкий коридор; с пеленок загоняли ее в этот огороженный на всю жизнь коридор, а вот фиг вам! А вот попробуйте удержать!.. Лоб расшибу, — лихорадочно думал Климов, — а заберу ее у вас!.. Заберу и заберу. Надо дать этим баптистам бой. Смертельный бой за Лину!..»
XV
И снова Климов у знакомой двери с белой эмалированной табличкой «38», и так знакомо, так тревожно замирает сердце перед тем, как нажмешь на черную кнопку звонка. Нет, сегодня, пожалуй, особенно тревожно замирает внутри, даже руки вот вспотели…
Открыла ему Ольга Николаевна, еще более, кажется, похудевшая; седые волосы гладко зачесаны назад и уложены на затылке «калачиком»; старенький фланелевый халатик; клеенчатый фартук — видимо, стирала или готовила на кухне.
— А–а–а, — приветливо протянула она. — Проходи, проходи, Валера…
Тут же появилась в прихожей и Лина, вся зардевшаяся, смущенная, а из дальней комнаты выглянул (узнать, кто пришел) и кивнул головой — поздоровался — Линии отец.
После того, как Климов на знакомом влажном коврике у порога снял ботинки, Лина провела его в свою «девичью» комнату, усадила на диван и заговорила о чем–то пустяковом — о фильме каком–то или о книжке, недавно прочитанной. Была приветливой, славной, даже ласковой.
Климов вроде и слушал ее и поддакивал, а сам ловил себя на том, что соскучился по Лине ужасно, что жадно смотрит на ее нежную шею, на стройные голые ноги, на грудь, которой тесно в узком халатике. Время от времени он спохватывался, заставлял себя отводить взгляд на стол с лежащими на нем конспектами, на шкаф с книгами, на подернутое морозными узорами окно, однако помимо воли в поле его зрения вскоре опять оказывалась Лина, и его бросало в жар от воспоминаний. Как он обнимал и целовал ее тогда, по возвращении с юга!.. Ему казалось, что Лина замечает и понимает его жадные взгляды и что они ей нужны, она их хочет…
— Я почти все прочитал… — заговорил он, уже не отводя от Лины глаз совсем. — То, что ты мне принесла… Но и теперь не вижу особых причин… почему мы не можем жить вместе… — У Климова пересохло во рту.
— Ты думаешь — мне не хочется замуж?.. — вся порозовев и потупившись, тихонечко, как шелестят под ветром листья, произнесла Лина. — Не почему–то там… а из–за ребеночка… — И со страданием в голосе вдруг призналась: — Мне, знаешь, так хочется ребеночка!.. Он мне по ночам уже снится, правда!.. — Она на мгновение вскинула на него робкий, стыдливый взгляд и, снова потупившись, продолжала со вздохом: — Девочка почему–то… Проснусь и больше не могу заснуть, лежу плачу, плачу…
Как только до сознания Климова дошел смысл сказанного, Климов чуть не задохнулся. Его ошпарил какой–то сладкий испуг: «Ребеночек? У нас? С ума сойти!..»
А следом за этим откуда–то из–под сердца ударило жгучее мужское торжество: «Значит, тогда… Значит, в то утро…»
И тут же пронзила щемящая нежность: «Неужели и в самом деле будет кто–то крохотный?»
Но тотчас же хлынула и тревога и неведомое ранее беспокойство не только за себя и за Лину, но как бы уже и за кого–то третьего: «Что–то с нами будет?..»
Ошеломленный, испуганный, обрадованный, торжествующий, встревоженный и еще не до конца поверивший своей догадке, но уже и чувствующий, что это правда, Климов готов был упасть перед Линой на колени, готов был схватить ее в объятья, бежать с ней на руках куда угодно и орать на весь белый свет что–нибудь радостное, дикое и торжествующее…
— Ну вот видишь, вот видишь!.. — бормотал он, едва опомнившись. — Вот я и говорю… не это главное, вера там и прочее… Она нам не помешает… нисколечко не помешает… А лучше всего давай уедем куда–нибудь, уедем! Чтоб не было этих «братьев» и «сестер»! Ну их!.. Чтоб были мы вдвоем, только вдвоем, ты и я! И любили бы друг друга, и ребеночек был бы у нас! А если захочешь, то и не один!..
И, видя, что от его путаных и горячих слов, от его бормотания Лина сделалась совсем розовая, что ее волнуют его слова, что она уже стоит напротив вся красная и нервно грызет ногти, — видя все это, Климов продолжал говорить все горячее и увереннее и, кто знает, может, добился бы своего, наверняка добился бы, если бы они с Линой были одни. Однако, увы, они были не одни, рядом, в других комнатах вся семья будто бы настороженно прислушивалась к тому, что происходит в «девичьей» комнате, прислушивалась… И вот в коридорчике не спеша прошуршали чьи–то шаги, вполне возможно, что отцовы шаги, — прошуршали и замерли, кажется, у самых дверей… Лина метнула туда свой взгляд, провела рукой по своему пылающему лицу, как бы стирая что–то, как бы возвращаясь к действительности, к реальности… Климов осекся, замолк.
— Знаешь что… — сказала она, собираясь с мыслями и тяжело вздохнув. — Давай я тебе включу запись… (Говорила она с некоторым усилием). Мы тут недавно записали…
Климов, будь у него сейчас в руках какая–нибудь бомба, с наслаждением запустил бы ею в дверь, — такая в нем вспыхнула досада и злость на всех, кто мешает им с Линой…
Повозившись с магнитофоном (руки плохо слушались ее), Лина включила его, и из полумрака угла, где светился зеленый мигающий глазок аппарата, донесся шорох ленты, а потом взволнованный, отлично поставленный голос начал вещать: «Наш мир в огне, и человек без бога никогда не сможет контролировать пламя. Демоны ада вырвались на волю. Огонь страсти, алчности, ненависти и вожделения опустошает мир. Кажется, что мы бешено несемся к Армагеддону!..»
