Иван Шевцов - Лесные дали

- Это что за пень? Свежий. Точно, свежий!

- Совершенно верно, свежий. Кленовый. Дерево срублено в этом месяце. Павлом Сойкиным. Материалы переданы в суд, - четко, по-военному ответил Ярослав.

- А-а, с фотографиями, - оживился Погорельцев. - судья сказал, что улики бесспорные, доказательства веские и мы выиграем дело.

- Я уже получил повестку, - коротко сообщил Ярослав.

Потом они набрели на недавнее стойбище "туристов", повредивших сильным костром старые ели. Погорельцев, засунув руки в карманы плаща, толкал ногой консервные банки и концы несгоревших поленьев, осматривал рыжие обгоревшие сучья елей, качал головой. Ярослав пояснил:

- Я вам уже докладывал: в мое отсутствие… Когда я находился в командировке.

- И при тебе могли. Сколько хочешь, - мотнул головой Чур.

- Как сказать, - возразил Ярослав. - Во всяком случае, безнаказанно не прошло б им.

После ревизии участка Серегина Погорельцев испытывал острую досаду. И оттого, что слишком явно придирался к человеку, который исправно несет свою службу. И оттого, что у Ярослава оказался образцовый порядок. И еще оттого, что в конце осмотра не похвалил лесника, а промолчал. Досадовал на Ярослава, на Чура, на Екатерину Михайловну и на себя.

Холодный восточный циклон буйствовал недолго, но дело свое сделал: за какую-то неделю позолотил и обагрил леса, надел на них новый наряд. В конце сентября с юга пришло тепло: установилась тихая, солнечная, нежаркая погода. Екатерина Михайловна говорила, что природа послала людям, хоть и с большим запозданием, бабье лето. Афанасий Васильевич целыми днями сидел на скамеечке возле дома, грел обутые в валенки ревматические ноги и, глядя на сверкающий бронзой наряд леса, следил за неторопливым и грустным хороводом дум, воскрешавших в памяти картины прожитого и пережитого. И удивительно: прошлое вовсе не казалось ему мрачным и безрадостным. Роясь в памяти, в далеком и близком былом, он находил столько отрадного, завидно доброго, что казалось, жизнь его, прожитая не напрасно, состояла из одних удач. Лихо не помнилось, время стерло и вытравило его из памяти. Вся его жизнь, в сущности, была связана с лесом, которому он отдал себя безраздельно. И теперь, глядя на березы и клены, пригретые ласковым тихим солнцем, на червонную звень успокоившихся осин, на потемневшие мрачные и нелюдимые шатры елей - деревья были его ровесниками, - он вспомнил, как в детстве, в далеком розовом детстве, ходил сюда с мальчишками по ягоды. Здесь, где теперь плавились золотом березы и полыхали осины тогда была большая поляна, покрытая еловыми пнями, между которыми дружно поднималась молодая поросль берез.

Лель лежал у ног и, пригретый солнцем, чутко дремал. "А ведь небось чувствует нашу скорую разлуку", - думал старик о собаке, и та, словно в ответ на его мысли, приоткрыла и устремила на хозяина встревоженные и, кажется, печальные глаза. Высоко в небе проплыли клином журавли. На юг. "И мне пора лететь на юг, к сыну, к внучатам. Нечего откладывать. Пока тепло, надо сыматься вслед за журавлями. Журавли… А почему не курлычут?"

Он напряг слух и замер, улавливая невнятный, скорее угадываемый, чем слышимый, крик журавлей. "Опять нелады у меня со слухом, надо лечиться. Сегодня же, не откладывая. А то там, в городе, доктора разве вылечат? Пропишут аппарат - и таскай его на себе, а провод в ухе. Куда это годится? Нет, этот недуг я сам вылечу"

Лет десять тому назад у Афанасия Васильевича случилась такая же история: плохо стал слышать. Вылечили его пчелы: ужалили несколько раз, и слух восстановился. А посоветовал ему знакомый. Он считал, что пчелиный яд помогает от всех недугов.

Лель тревожно повел ушами, потом сразу подхватился, как спугнутый тетерев, с лаем метнулся к забору. От опушки шла пожилая женщина-грибник: в одной руке корзина, в другой посошок. Шла мимо рожновского дома, остановилась у калитки, крикнула через забор:

- Доброго здоровья, Васильевич. Ай не признал?

Старик вышел за калитку:

- Здравствуй, Марфа. Как не узнать тебя. Ты все молодеешь. А грибов-то сколько! Смотри-ка, нонче грибное лето выдалось. - Кивнул на скамеечку возле калитки: - Сядь, отдохни. Расскажи, как живешь.

Марфа поставила возле забора корзину, присела на скамейку рядом с Афанасием Васильевичем, оперлась на посошок. Когда-то они были. соседи, и в молодости Рожнов ухаживал за старшей Марфиной сестрой - Александрой. Ухаживать ухаживал, да женился на другой, из соседней деревни. А ежели откровенно говорить, так младшая - вот эта самая Марфа - тогда ему больше нравилась. Только больно молода была. Совсем девчонка. А теперь вот и она старуха. Так-то расправляется жизнь с человеком.

- Как живу, спрашиваешь? - сказала Марфа в пространство и выпрямилась. - По-всякому живу. Только похвалиться особенно нечем…

- Живешь-то одна или с сынами?

- То-то и оно: в своем доме живу. С младшим сыном. Растила его. Ничего, хороший хлопец был. И в армии служил справно, награды получал. Почет ему был. Ну, вернулся домой, женился. Не наша, не словенская. Из города привез. И где только такую откопал! Окрутила, охмурила хлопца. Сестрой милосердной работает в сельской больнице. А мне от ее милосердия хоть на целину убегай, житья никакого нет. Когда ухаживал, уж какой голубкой прикидывалась, а поженились - и все вверх дном опрокинулось. Коготки свои выпустила, и слова ей не скажи. Все фырчит и никакого уважения. Уж ладно бы ко мне, я свекровь. Так и к мужу без уважения, кричит на него, как на батрака. А он что, он, как телок, глаза отведет да помалкивает. Раньше, в старину, ты ж сам знаешь, жен били. И потому послушание было и порядок в дому. Разве не так?

- Не знаю. Лично мне не приходилось. Пальцем не тронул покойницу, царство ей небесное.

- Ты не бил, а другие били. Хоть моего возьми: придет домой пьяный - бьет. Трезвый - тоже бьет. А теперь попробуй тронь ее - тут и сельсовет, и милиция, и суд. Набаловали, вот они и бегают от дома. А куда бегают, известно: за чужими штанами.

- Что-то не так, Марфа, не дело ты говоришь, - возразил старик. - Как раньше жили - не вспоминай и не жалей. Плохо жили мужики. Это тебе каждый скажет.

- Оно конечно, теперь лучше, что говорить. Я только про невестку баю, - согласилась Марфа.

- А невестки - они тоже люди, и всякие среди них есть. Раньше тоже иные за чужими штанами бегали. Это жизнь, и никуда от нее не денешься. Главное, чтоб согласие было промеж всех. Тогда, само собой, придет и мир, и порядок. А без согласия что ж получается: невестка слово скажет, а свекровь - два. Да небось поучать норовишь: это не так, то не этак. А она ведь тоже человек, свой ум имеет, и, может, не твоему ровня, потому как мы с тобой необразованные…

- Ну и что, что необразованные, - бойко возразила Марфа, и лицо ее стало суровым. - Выходит, что мы, старые, без понятиев. Ты к тому баишь, что ли?

- Понятия разные: у нас свои, а у них свои. И каждый живет по своему разумению.

- А на что мне ее разумение? У меня своего хватает. Только я ж ему мать, сыну-то своему, чай, родная мать. И меня он уважать должон, а не волком глядеть. Я ж с ним и совсем не ссорилась. И про нее, про невестку, тоже ничего такого не сказала. Разве что потаскухой назвала. Ну так и что с того, - я ж не чужой ей человек.

Афанасий Васильевич заливисто расхохотался, приговаривая:

- Вот так Марфа, ну и баба: ничего обидного невестке не сказала - только этой самой… обозвала…

Марфа поняла, что поддержки ей тут не найти, обиделась. Помолчала, насупившись. Спросила приличия ради:

- Ну, а ты как живешь? Говорят, квартирант у тебя?

- Хозяин. Наследник мой.

- Это как же так? Я что-то не пойму.

- А так и понимай. Я свое отслужил. Ноги мои отказывают. Государство пенсию положило. Вот на днях собираюсь к сыну, к Степану. И наверное, уже насовсем. Тоже с невесткой придется сосуществовать. Да я человек смирный, в их дела не вмешиваюсь. И не перечу. Велит перед сном ноги мыть - мою. Хоть они и чистые. Потому как в чужой монастырь со своей молитвой не ходят.

- А дом, значит, ему?

- Значит, ему… - Он понимал ход мыслей Марфы и сердился.

- И за сколько же? - спросила она после натянутой паузы.

- Что за сколько?

- Дом-то?

Афанасий Васильевич хотел было ответить так, как есть на самом деле, мол, ни за сколько, даром оставляю. Но решил поддразнить соседку:

- За десять тысяч.

- Десять тысяч! - изумленно протянула Марфа. - Да откуда ж у него такие деньги?

- Отец дал. Он у него большой начальник. Лопатой деньгу загребает.

- Да ты шутишь небось. Дом-то и половины не стоит

- Это как на него смотреть. Другой бы его, может, и даром не взял. А наследнику моему он позарез нужен,

- И куда ж ты столько денег будешь девать? - всерьез поинтересовалась Марфа.

- Половину невестке отдам, чтоб, значит, задобрить ее, а другую половину подарю наследнику моему, чтоб, значит, лес хорошо берег.