Аркадий Первенцев - Огненная земля
Пулеметчики со скошенными улыбками, застывшими на лицах, сберегая патроны, выстукивали короткие, злые строчки, стараясь пригнуть перебегавших по полю немецких солдат.
Горбань появился в изорванном обмундировании, с разбитыми руками.
— Ты что это? — прокричал ему Батраков. — Что такое?
— Я их… Я их…
Он больше ничего не мог вымолвить. Желваки бегали под кожей скул, как свинцовые шарики, зубы ознобно стучали.
— Сашка! Корабли! Видишь, чертило?
— Вижу… Все видят… И они видят…
Он быстро слизал кровь с разбитых до костей суставов рук, сплюнул.
— Так будет ладно… Он меня грызть взялся. Я его кулаками. Посек руки до маслов.
— Успокойся. Ну? Беги навстречу к десанту и нацель их сюда.
Горбань встрепенулся, вгляделся непонимающими глазами. Батраков нарочито грубо повторил приказание, и тогда Горбань, поняв, что от него требуют, прихватил зубами ленточки бескозырки и побежал.
…Корабли вел Курасов. Он командовал уверенно и жестко. Он развернулся фронтом, чтобы достичь наибольших скоростей и одновременно высадить десантные группы. Курасов хотел походить сейчас на Звенягина, и перед ним, как живой, стоял сраженный комдив с горькой своей последней улыбкой.
Нет, не царь Митридат и не крылатые скифы витали над двумя полуостровами, над этим древним проливом. Дух Павла Звенягина, оскорбленный и неотмщенный, носился здесь.
Когда над головой Курасова проревели штурмовые самолеты, поднятые с кубанских аэродромов, он невольно вздрогнул. Тени машин летели туда, куда всей своей жизнью воина стремился Звенягин. На запад! Штурмовики легко пересекли пролив и как бы упали на Огненную землю.
Курасов прорвался к самому берегу и удовлетворенно увидел россыпь морской и армейской пехоты, выброшенную с кораблей как будто гигантскими горстями.
Разозленные утренней неудачей, собравшие себя для удара по врагу, десантники молниеносно достигали берега бродом и вплавь.
Курасов следил в бинокль за тем суденышком, где была Таня. Приметный мотобот, камуфлированный черным и желтым, с Букреевым, поднявшимся на носу во весь рост, высоко подняла волна и боком выбросила на пляж. Вторая волна подхватила мотобот опорожненным и сразу отнесла от берега. Курасов искал Татьяну, но неуклюжие, одинаково одетые фигурки сразу залегли и пропали из глаз. Совместная, плечо к плечу, боевая жизнь, о чем (мечтала Татьяна, окончилась. У каждого из них было свое дело, и с каждым кабельтовым на пути к Тамани Таня удалялась от него все дальше и дальше.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Плетение проржавевшей колючей проволоки, натянутой на сырые столбы, и за ней немецкое минное поле — сюда отнесло мотобот Букреева.
Мотобот подбросило к берегу. Первым выпрыгнул Букреев и за ним — моряки «тридцатки».
Впереди простиралось замытое волнами и покрытое крупнозернистым песком и камнями минное поле. Казалось чутьем угадывались бугорки, где поджидали мины. Противник обстреливал берег и при высадке сгустил огонь точно, по целям.
Букреев бросился вперед и с разгона перепрыгнул «колючку», натянутую в два кола. Перепрыгнув первое препятствие, Букреев видел косые взлеты песка — шов крупнокалиберных пулеметов. Их накрывали. Моряки залегли. Он оглянулся и увидел распластанных на песке людей, мотобот, отшвырнутый на гребень, боцмана, бежавшего зигзагами от носа к корме, и только что вынырнувшего на берег Кондратенко. Вода струями стекала с его плеч, с автомата, с дисков.
— За мной! — крикнул Букреев, рассерженный заминкой.
Кто‑то, повинуясь его приказанию, перепрыгнул проволоку и побежал по минному полю.
— Таня!
Это была она. Она первая последовала приказу командира батальона и бросилась на минное поле. Елочка глубоких следов легла на песке. Матросы поднялись и ринулись вперед по дорожке, протоптанной Таней. Букреев догнал ее. Ведь он обещал Курасову следить за ней, сохранить ее, и вот в первый же миг…
— Что вы делаете, чорт вас возьми? Девчонка!
Таня глянула на его посеревшее лицо, обозленные глаза. Торжествующе блеснув своими острыми зубками, она подбросила руку ко лбу, чтобы поправить упавший из‑под шапки локон, и это походило на озорство, как будто она «козыряла» начальнику. Она снова побежала вперед, и Букреев мог догнать ее только на взгорке возле Рыбалко, собиравшего роту для удара.
— Вы… меня… простите, — Таня стояла возле Букреева.
— Смотрите, вот где вы нужны…
Двое раненых моряков ползли к укрытию, камням, сваленным пирамидой. Мешки на спинах и медленные движения тел делали их похожими на огромных улиток.
Таня вернулась к раненым, а Букреев присоединился к Рыбалко.
Рыбалко бежал, чуть пригнувшись, прихватив ремень автомата пальцами, чтобы не болтался. Букреев невольно подражал ему.
Рыбалко не признавал переползаний, хитроумных перебежек и всяких других тонкостей в тех случаях, когда дело решалось исключительно быстротой. Он пропове- дывал теорию «прямой пули». «Пуля летит прямо, а будешь кружиться, больше нахватаешь», — так говорил он.
Убитые, на которых они натолкнулись, были сложены на восточном склоне рва: задымленные, оборванные и раскромсанные люди с оскаленными ртами и обострившимися носами. Бескозырки были положены на грудь и судорожно прихвачены пальцами.
Рыбалко на секунду задержался.
— Хлопцев яких побили! — простонал он.
Рьгбалко сразмаху прыгнул в траншею, где отбивали атаку автоматчики.
Букреев очутился в траншее рядом с ним. Надо было разыскать Батракова, выяснить обстановку, узнать, где требуются подошедшие резервы. Помог Горбань, спешивший к ним от Батракова.
— Туда! — закричал он, налетев на Букреева. — Туда, товарищ капитан.
По внешнему виду Горбаня можно было определить, насколько за каких‑то полдня износились защитники плацдарма. Не расспрашивая Горбаня, Букреев побежал вслед за ним. Он вспомнил Куникова, и величие приближающегося подвига охватило все его существо. Он знал: его видят моряки «таранной роты». Рыбалко несколько отстал, подбирая своих людей. Манжула только на сотом метре проскользнул вперед и бежал, вобрав голову в плечи. Потом Рыбалко сблизился с ними.
— Немцы вже в окопах, — хрипло орал он, — в окопах!
Букреев чувствовал свое сердце. Стук бегущей по артериям крови бил в виски, в затылок. Сердце как будто вырывалось. Он прислонился к стенке окопа.
— Атаковать сверху, — прокричал он Рыбалко. — Расширить фронт удара.
Он боялся, что его не поймут, и повторил приказание. Рыбалко глянул на него остановившимся взором; вначале он и в самом деле не понял его, но потом широко осклабился и, помогая себе автоматом, выбрался на гребень.
Топот тяжелых ботинок и какой‑то рев пронеслись вблизи Букреева.
Передохнув, Букреев побежал снова вперед. В тумане он узнал Горленко, ставшего на колени у пулемета и что‑то кричавшего.
Дальше Букреев видел спины людей, то нагибающиеся вперед, то отскакивающие, сернистую гарь, налитую в траншеи, разрывы гранат, сразу оглушившие его.
Кондратенко обогнал Букреева, что‑то прокричал и за ним вломились моряки «тридцатки».
… Анализируя потом свой первый бой, свое первое непосредственное участие в «мясорубке», Букреев не мог точно сказать, убил ли он лично кого‑нибудь. Ему пришлось стрелять по фигурам в чужих мундирах, бежавшим по полю, он сшиб кого‑то прикладом и почувствовал под ногами хруст обмершего человеческого тела. Он кричал до хрипоты, потому что все кричали. Он знал, что кричал зря, никто его не слушал, все уже совершалось помимо команд. Все шло само собой, ибо все было подготовлено раньше. Если бы не было предварительного опыта у моряков его батальона, если бы он не закрепил его подготовкой в Геленджике, если бы люди не верили друг в друга, то они не выбили бы немцев из рва, они бы не сумели переломить также опытную военную силу противника.
Выбив немцев из рва, решили исход первого дня. Единственная позиция (дальше было море) сохранилась.
Немцы сразу же пошли в очередную атаку. Но у защитников плацдарма теперь был поднят воинский дух. Теперь каждый снова сражался за десятерых. Люди шли на танки и, одобренные восхищенными взорами товарищей, взрывали машины и зачастую умирали. В первый день родились первые в батальоне Герои Советского Союза.
Батраков разыскал Букреева, подполз к нему и, схватив его обе руки, пожал их.
— Дружище, чертило, — орал он ему в ухо. — Вот во–время ты. Чуть в ящик не сыграли!
Впервые произнесенное «ты» было так понятно и уместно. Букреев взял у кого‑то папироску (свои подмокли), покрутил ее в руках и, прикурив, затянулся. Закружилась голова. Он ничего не мог отвечать сейчас. Голос сорвался совсем, а Батракову нужно было каждое слово кричать, чтобы он услышал. Они любовно смотрели друг на друга, и Букреев улыбался своей милой «гражданской» улыбкой.
— Все же мы их того, — сказал Букреев, ласково вглядываясь в Батракова.
