Александр Чаковский - Свет далекой звезды
Вы знаете, единственное спасение, когда находишься в подобных экспедициях, — это работа. Иначе с ума сойдёшь. Для меня всё это уже давно было аксиомой, я вообще не знаю, что такое скука. За свою жизнь мне довелось принять участие в десятках подобных экспедиций. А вот Востряков был новичком. Поэтому я старался, чтобы у него было как можно меньше времени для отдыха, кроме, конечно, сна. Поначалу Андрей был настроен очень бодро. Он показал хорошую сноровку, когда мы утепляли наш домик, то есть попросту обкладывали его вырубленными из снега брусками, а потом обмазывали снежурой, ледяной жижей. Ну вот, пока мы прорубили прорубь, укрепили дом, установили метеооборудование, воткнули мачту и подняли на ней флаг, прошёл день. Наутро начались трудовые будни. Мы прожили на льду более полутора месяцев. А потом и произошло то самое…
Это случилось весной, когда оставаться на льду было уже небезопасно. Нам предстояло свернуть экспедицию и возвратиться на берег. В тот день наш гидробиолог Воронихин с утра пошёл на материк, чтобы договориться о присылке машин и прочих деталях нашего возвращения. Мы остались с Востряковым вдвоём. Через час-другой подул верховик. Ветров в этом крае вообще явно больше, чем надо. Одна горная чего стоит! Это вроде новороссийской боры, если слыхали про такую. Обычно дикий ветер налетает внезапно и мгновенно достигает огромной силы. Я сразу почувствовал его приближение. Сначала ветер не превышал силы среднего, этак пятнадцать — двадцать метров в секунду, положение было ещё вполне терпимым. Но это я вам своё собственное ощущение передаю, я, повторяю, ко всему привык. А вот для нового человека даже позёмка на озёрном льду — штука довольно мрачная. Представляете себе, всё окутывает белесая мгла, а ветер дует и воет всё сильнее, сильнее. Я уж вам говорил, что наша экспедиция расположилась недалеко, в ясную погоду берег хорошо виден, да и мы оттуда — как на ладони. Это играло немалую психологическую роль для Вострякова, успокаивало его. Но когда подул верховик, берег заволокло снежной мглой, и казалось, что вокруг тебя никого нет на многие сотни километров, а под тобой — бездонная водяная пучина, вот тогда настроение моего товарища изменилось. Он помрачнел, насупился, забился в дальний угол будки и испуганно глядел на дверь, сотрясаемую порывами ветра, прислушиваясь и оживляясь, когда казалось, что ветер утихает. Но я-то знал, что это — только начало и что, утихнув на миг, ветер тут же ударит с удвоенной силой.
Конечно, если в такое время сидеть безвыходно в нашем домике-будке, — это ещё куда ни шло. Но в том-то и дело, что мы не должны были, не имели права отсиживаться. Наш долг в том и заключается, чтобы в любую погоду в определённое время выходить наружу и не только записывать показания приборов, но и производить необходимые измерения. Более того, в такую погоду мы должны покидать наше убежище чаще, чем обычно, чтобы своевременно укреплять оборудование — метеоприборы, палатку, прикрывавшую прорубь. Со всем этим нам предстояло справляться вдвоём, поскольку Воронихин ушёл и, конечно, не мог вернуться в такую непогоду.
…В первый раз мне всё же удалось заставить Андрея покинуть домик. Признаюсь, мне было очень жалко парня, но я заставил его ползти по льду к приборам — именно ползти, потому что идти в рост было уже невозможно. Я настоял, чтобы он вышел из домика не только потому, что не смог бы справиться один. Мне хотелось заставить Андрея преодолеть страх, заняться тяжёлым трудом, требующим предельной сосредоточенности. А ветер между тем достиг уже огромной силы. Он сорвал и унёс палатку, в которой мы установили наши вертушки и барометры. Теперь приборы надо было опускать в прорубь под открытым небом, на ветру. Металлические приборы обжигали пальцы, как раскалённый металл, и, когда на пальцы попадала вода, боль становилась нестерпимой.
Оглянувшись, я не увидел Андрея возле себя. Я стал кричать, но ветер как бы вталкивал обратно в горло звук моего голоса. Потом я пополз назад, решив, что Андрей заблудился, но не нашёл его. И только вернувшись в домик, увидел: он сидит на своём прежнем месте, забившись в угол.
«Почему ты здесь?» — строго спросил я.
Андрей промолчал, дыша тяжело, как астматик.
Я повторил свой вопрос. И тогда он ответил:
«К чёрту! Я больше не выйду из дому!»
«Выйдешь, — твёрдо сказал я, — это твой долг, и ты должен его выполнить».
«Долг? — переспросил он, держа на весу кисти рук и дуя на окоченевшие пальцы. — Вы смеётесь, что ли? В чём мой долг? В том, чтобы опускать в воду эти железки?»
Если бы он не обронил нелепое для специалиста слово «железки», то, может быть, я и сохранил бы присутствие духа. Но это глупое слово меня взорвало.
«Стыдно! — крикнул я. — Это не железки, а приборы, работе с которыми вы, кажется, посвятили всю жизнь! И ваш долг…»
«Долг!.. — На этот раз в голосе Андрея звучала откровенная ирония. — Да перестаньте вы повторять эти барабанные слова. Сейчас, кажется, мода на них прошла! Долг! Долг!.. Какие ещё должны произойти события, чтобы такие люди, как вы, сбросили с себя гипноз громких фраз?..»
Да, именно так он мне ответил. Я запомнил слово в слово.
«Что же вы предлагаете?» — тихо спросил я Вострякова, будучи уже не в состоянии называть его на «ты».
«Возвращаться на берег! — воскликнул он. — Неужели вы не видите, что через какой-нибудь час ураган снесёт всё? И не забудьте: наступает весна, под напором такого ветра может начаться передвижка льда, и тогда…»
«Вы предлагаете идти на берег в этакую погоду?»
«Да, да! Мы в каких-нибудь двух километрах от берега. У нас компас. Если взять верное направление, мы куда-нибудь да выйдем!»
«Но вы же говорите, что не в состоянии пройти и десятка метров…»
«Куда? К этой дурацкой проруби?»
Я всё понял. Чтобы выполнить свои обязанности, он не хотел сделать и шага. Для того чтобы спасти свою шкуру, он был готов на всё.
До сих пор я думал, что чувство жгучей, непримиримой ненависти незнакомо мне. Я ошибался. В те минуты я возненавидел этого человека так, что готов был бить его, топтать ногами. И я понял всё. Понял, кем был для этого негодяя. И тогда я сказал спокойно, хотя еле сдерживался, чтобы не ударить его:
«Вы трус. Жалкий трус. Дезертир. Как начальник экспедиции, я требую выполнения долга, как бы вы ни относились к этому понятию. Сейчас мы пойдём к метеоприборам…»
«Нет! У меня нет сил. Я отморозил руки. Я не могу дышать на таком ветру. У меня больные лёгкие. Я не хочу сделаться инвалидом на всю жизнь».
«Хорошо, — сказал я. — Но предупреждаю вас: когда мы вернёмся на базу, я расскажу всё. В том числе и о том, как вы, — я подчеркнул это слово «вы», — пишете диссертацию…»
Он сник, как от удара. Потом медленно поднялся и сказал срывающимся голосом:
«Константин Георгиевич, да что вы? Я так ценил… Ведь вы сами… я не ожидал… Вы меня не так поняли… У меня действительно плохие лёгкие… можно на рентгене проверить… Но если вы всерьёз требуете, я, конечно, пойду. Я всё понимаю… дисциплина…»
Я пополз к метеовышке, зная, что и он ползёт за мной. Я победил. Заставил его ползти. Пусть под страхом, под угрозой. Мне было приятно сознавать, что его хлещет ветер, бьёт по лицу, слепит глаза. Всё стонало вокруг. Завывал верховик, гудели тросы, на которых была укреплена метеовышка. И вдруг удар — по голове…
Нет, нет, Востряков тут был ни при чём. Очевидно, ураган сорвал какую-то рейку, планку, какой-то деревянный или железный предмет, которым и ударило меня по голове… Впрочем, всё это я понял потом, когда очнулся, или, может быть, позже.
Я пришёл в себя и увидел, что лежу на полу в нашем домике. Поднял руку, пощупал голову. На лбу моём лежал пропитанный кровью носовой платок. Меня тошнило, и всё плыло перед глазами. Наверно, я снова потерял сознание и снова очнулся. Поднять голову и осмотреться я был не в силах, но почувствовал, что нахожусь в домике один. Пощупал рукой и наткнулся на жестяную кружку, — почему-то она очутилась на полу, рядом со мной. Потом мои пальцы нащупали листок бумаги, прижатый кружкой. Я взял его, поднял над головой и с трудом прочёл.
Это была записка от Вострякова. Он писал, что я тяжело ранен, что он перетащил меня сюда, в домик, перевязал, но, будучи убеждён в необходимости для меня срочной медицинской помощи, решил пробиться к берегу — поднять тревогу и спасти мою жизнь.
Слово «пробиться» было подчёркнуто. Кажется, я снова потерял сознание, а когда очнулся, то увидел склонившуюся надо мной… Ольгу Алексеевну Миронову.
Как всё это произошло и почему она оказалась здесь, я узнал уже позже, с её слов. Оказывается, она, возвращаясь с работы, торопилась к автобусу и увидела медленно идущего вдоль берега Вострякова. Он поспешно подбежал к ней и сказал, что произошло несчастье, я ранен, потерял много крови и что он с трудом добрался до берега и теперь спешит на базу за помощью. Понимая, что пройдёт немало времени, пока найдут врача, транспорт, Ольга Алексеевна предложила Вострякову немедленно сообщить на базу о происшедшем и тотчас же вместе с нею вернуться на лёд. Она добавила, что имеет некоторый опыт ухода за ранеными: когда-то на фронте она была в госпитале и ей доводилось помогать врачам в качестве санитарки… Но Востряков ответил, что это бессмысленно, что надо ждать врача, к тому же он просто не в силах снова проделать путь по льду.
