Вера Панова - Собрание сочинений (Том 5)
- Что будем делать теперь? - спросила Марина у Заруцкого Больше не у кого было спросить.
- Подумать надо, - сказал Заруцкий. - Подумаю - скажу.
И сказал:
- В Персию будем подаваться, в Тегеран. Войска у хана просить.
- А даст он нам войско?
- Даром не даст, а посулишь ему отдать твои города - почему же не даст? Даст!
- Это Новгород-то да Псков?
- Новгород, Псков. Жалко, что ли?
Верно, ей жалко стало. Ведь не монета из кошелька - цельные города с пригородами, весями, лесами, покосами, жителями... Отдаст хану свои города - уже и вовсе ей тогда не над чем царствовать и не над кем.
- Без ханова войска царства не вернешь, - сказал Ивашка. - А царства не вернешь - что с тобой будет? Знаешь?
Как не знать? Срам и смерть, что же еще?
- Никак нельзя тебе без царства, - говорил Ивашка. - Залезла лисица в кувшин головой - теперь не выпростаешь.
Прав, прав, дьявол.
- Хорошо, - сказала Марина. - Поедем в Тегеран.
Они сели в челн в летний жаркий день. Голубая река широко текла в своих берегах. Перекрестясь, отчалили. Вот и Астрахань позади. Купецкая торговая Астрахань с безмолвствующими звонницами. Что-то ждет их в Тегеране?
Она занесла ногу за борт челна, и Ивашка помог ей выйти на берег. Песок сразу насыпался в башмак, жаля нежные пальчики, шлейф волочился по песку, она рывками подтягивала за собой этот грузный шлейф, конца песку не было видно, лишь кое-где, серебрясь, шевелился под солнцем ковыль. Здесь был край ее царства, край света и край ее жизни. Последние свои шаги совершала она, вонзая в песок каблуки, опираясь на руку Ивашки Заруцкого не на руку венценосных мужей-царей, а на руку любовника, злодея и негодяя - она знала, что он негодяй, - но шла за ним, ибо он был последний ее советчик и помощник, он поманил ее тем престолом, на котором ей так любо было восседать, и достигнуть этого перекрестка поможет Ивашка.
- Что ж, - спросила она, подтягивая шлейф, будто нагруженный пудовыми камнями, - долго нам так идти?
- Да покуда не дойдем до Персии, - отвечал Заруцкий.
- А вдруг, - спросила она, - хан не даст нам войска?
- Должон дать, - сказал Заруцкий.
- А как не даст все же? Куда тогда пойдем?
- Тогда, - он сказал, - идти уже некуда.
- И хорошо, - сказала Марина. - А то уж больно трудно идти.
И, оглянувшись, посмотрела на свой след на песке - длинный след от острых каблуков.
- Лучше умереть, чем так идти...
Но она не умерла - она прожила еще немало лет, все в России: никакой другой страны и знать не хотела. Над русскими просторами взошла и закатилась ее странная звезда.
Ее имя осталось в веках наряду с именами великих людей, хотя она не сеяла ничего, кроме зла, и не пожинала ничего, кроме бед. И кто скажет, к какому народу приложилась она, умерев, - к русскому или польскому?
Коротким и бедственным был и дальнейший путь ее последнего пособника - Заруцкого. Совсем кратким, будто искра, мелькнувшая на ветру, был путь ее несчастного младенца...
И словно того только надо было, чтобы ушли эти трое, - вслед за их концом стала угасать Смута.
1966 - 1973
ИЗ АМЕРИКАНСКИХ ВСТРЕЧ
МОСКВА - ПАРИЖ - НЬЮ-ЙОРК
Записи из дневника
14 ноября 1960 г.
Около 12.00 вылетели из Москвы в Париж на ТУ-104.
Летели без посадки, прорезав один за другим четыре или пять слоев облаков, и в 16.00 (17.00 по парижскому времени) приехали в Париж (то есть прилетели).
Там, хоть не сразу, нам дали какую-то кратчайшую визу, разрешив тем самым погулять по городу до отлета, который должен был состояться через четыре часа.
Какой-то мальчик из посольства встречал нас. После того как мы переехали со своими вещами (на автобусе) в управление "Air France", мальчик заехал за нами снова и повез на машине, которой правил сам, показать кусочек Парижа.
Мы видели Дом инвалидов (он рядом с управлением "Air France"), черный от копоти: площадь Согласия; Елисейские поля, которые не поля, а просто нарядная улица с множеством магазинов; Assemblee nationale (тоже в черном, с траурными глубокими пятнами, налете копоти на колоннах и статуях; узнать - там ли собирался Конвент и выступали деятели Французской революции?), мы видели мост Александра III, знаменитую Триумфальную арку и еще что-то знаменитое (да, Эйфелеву башню!)
Мост Александра III пышен и безвкусен, все наши ленинградские мосты несравненно лучше.
Триумфальная арка похожа на две безобразно расставленные толстые человеческие ноги. Оставляет зрителя равнодушным.
На Эйфелеву башню смотришь и думаешь - неужели это когда-то волновало людей, неужели Мопассан мог при виде этого испытывать какие-то чувства?!
На мою неорганизованную душу сильнейшее впечатление произвели окраины, по которым мы ехали с аэродрома в "Air France", - это поэтическое смешение старых домов, старых цехов, новых коттеджей, садов, разрушенных и кое-как заплатанных каменных заборов, плюща, виадуков, баров и белья, хорошего и дрянного, развешенного на балконах вполне приличных многоэтажных домов.
Очень многоэтажных, впрочем, нет: Париж - небольшого роста, по-старомодному. Эйфелева башня тоже невелика.
Крыши домов, даже в центре, плотно уставлены словно глиняными глечиками: это трубы газовых печей, вероятно, индивидуальные.
Машин в Париже 1300000, сказал мальчик из посольства. Гаражей нет, машины стоят вдоль улиц, сужая место для проезда. Езда по правой стороне. Скорость не регулируется, одно правило твердое - уступи дорогу машине, идущей от тебя справа.
И еще там чудесные деревья. Это платаны или нет? Высокие, спокойные, с листвой вроде кленовой и с прекрасными стволами, высокими и гладкими, словно замшевыми, в рыжих гладких пятнах на сером фоне.
Было очень тепло. Старики с газетами сидели на скамейках, сияя лысинами. Улицы нешироки: мимо стариков сновали прохожие, за спинами у стариков мчались машины, 1300000 штук. Старики благодушно листали газеты, как в XIX веке.
Метро в Париже простецкое: на углу загородочка, чугунная или каменная, над нею на столбе надпись: "Metro", вниз идет лестница. Это вход в подземку.
Много женщин на улицах. Старые одеты смешно, как глухо провинциальные барыни. (Не все, конечно.) У молодых я не обнаружила никакого так называемого парижского шика. Туфли и пальто всех фасонов, модных и устарелых. Шляпы, косынки, непокрытые головы. Сплошь стриженые, новая мода прически еще не привилась к Парижу.
Самой "шикарной" была молодая дама, очень деловая, устраивавшая наши дела на аэродроме, при прилете. Она говорила по-французски, английски и русски. На своих высочайших шпильках она моталась по всему аэропорту и все успевала. Она сама присмотрела, как были отобраны наши вещи, и довела нас до автобуса с вывеской "Air France".
К 17.00 (парижского), поглядев немножко на город, мы вернулись в управление "Air", возле Дома инвалидов. Там нас ждали Симонов, Арагон и Триоле. (Симонов ходил к ним в гости.) Арагон сказал, что в 1961 году издаст "Сентиментальный роман". Спросил, что еще можно издать. Мы назвали роман Ю. Германа "Один год", "Испытательный срок" Нилина ("Жестокость" у них вышла) и "Каплю росы" Солоухина. Эльза Триоле сказала, что любит Аксакова и что Шолохов сказал, что мы с Триоле пишем похоже. Триоле выразила сомнение в том, что Шолохов ее читал.
Потом мы простились (перед этим выяснилось, что у Межелайтиса в портфеле, в багаже, треснула бутылка с водкой и все вылилось) и в автобусе поехали на другой аэродром. Были уже сумерки, горели огни всех цветов. Магазины, магазины! Много цветочных (блеск цветов в окнах). Много фруктовых ларьков. Длинный ларек с канцелярскими принадлежностями и книгами брошен, продавец куда-то отлучился... Потом поехали опять через окраины. Густел вечер. Оглянулась - за плечом лежал, в огоньках, голубой Париж...
О, не забыть: давно не крашенные, серые от времени, жалюзи на окнах, а в нижнем этаже - масса лавочек с бедово раскрашенными вывесками... И деревянные заборы, тоже посеревшие от дождей с такими же палями, как наши.
В новом аэропорту было порядочно каких-то проверок и формальностей. Я ужасно боялась, как бы чего-нибудь не потерять из выданных нам бумаг. В конце концов нас благополучно погрузили в реактивный самолет, и в 18.30 по парижскому времени (20.30 московского) мы полетели.
Мне сначала в этой машине не понравилось: узенькие кресла, и хотя пассажиров было мало, но нас всех сгрудили в одном месте, плечом к плечу друг с другом. Но потом все разбрелись по машине и устроились как хотели. Я сняла перегородки между тремя креслами, подложила под голову три подушечки и, укрывшись пледом "Air France", проспала почти все время, что мы летели до Нью-Йорка. Это дало мне возможность безболезненно совершить переход на нью-йоркское время. Ибо, пролетев без посадки восемь с половиной часов, мы прилетели не в пять часов утра по московскому, как бы следовало, и не в три часа утра парижского, и отнюдь не 15 ноября, а по-прежнему 14-го, в 20.00, что ли, нью-йоркского времени, вечером.
