Георгий Семенов - Ум лисицы
— Что деньги! Билета охотничьего нет, потому что паспорта нет. — Сережа доверчиво посмотрел в лицо толстого, отечного горбуна, который держал в дрожащих, разбухших от водянки пальцах этот потертый погон, стоимость которого равнялась стоимости бутылки белоголовой водки. — Да денег-то всего!.. — воскликнул Сережа, смущенно разглядывая ружейный погон невиданной красоты и прочности, который мог бы украсить любое ружье. — Денег-то у меня на одностволку, — сказал он, боясь, что горбун принимает его за настоящего покупателя.
— А что ж! Это тоже ружье! В ваши-то годы… — Он лукаво взглянул исподлобья, вывернув коричневые белки отечных глаз, в которых скользнула улыбка доброго человека. — Если хотите, мы можем договориться. Я запишу ружье в свой билет, а вы… Что мне нужно! Вы мне кинете десять процентов от стоимости. И делу конец. Что мне нужно! Вот продаю, что осталось… На этом погоне я носил «Лебо», вот об это плечо потерлась тесьма. А теперь — что мне нужно?! Прошла пора весны. Все продал, все бросил в кучу пепла. Только и остался от костра моей жизни… этот пепел… Вот так, молодой человек. Если хотите, не мешкайте… Я могу вас здесь подождать. — Горбун повернулся к нему спиной, туго стянутой защитного цвета солдатским бушлатом, и пошел к дверям магазина, неся на руке погонный ремень. Но остановился и добавил: — Я не шучу, молодой человек, я буду вас ждать. Торопитесь. Возьмите, в залог этот погон… Я вижу, что вы не обманете и вернетесь хотя бы для того, чтобы вернуть мне эту вещицу. Возьмите, возьмите… Если у вас останутся деньги, я уступлю. Вам же не обойтись без погона! Это и ребенок понимает… Возьмите, иначе я не ручаюсь, что я дождусь вас. А мне вам хочется помочь…
Сережа Куликов никогда так не спешил, как в этот морозный, туманно-солнечный день января. Он вернулся в охотничий магазин весь мокрый от пота, из-под цигейковой шапки на горячее лицо сползали соленые капли… Белый шелковый шарфик выбился из-под черного ворота шинели, и Сережа никак не мог его заправить. Крутоспинного, согбенного застарелой болезнью старика нигде не было видно. Маслянисто щелкали затворы дорогих ружей. Сережа с отчаяньем смотрел на длинные «ижевки» с березовыми, ярко-желтыми лакированными ложами, которые жались в сторонке, в крайней секции стеклянной витрины, как бы смущаясь соседства с ореховыми, шоколадно отполированными, хищно вытянутыми двустволками, с этими знаменитыми «Зауэрами» и «Мефертами», бокфлинтами фирмы «Меркель» или «Зимсонами», блистающими воронением и перламутровой побежалостью, разлитой на казенниках. Но ни одно из этих немецких ружей не привлекало к себе внимания Сережи Куликова: он влюбленно смотрел на прогонистые стволы «ижевок», ровно выстроившихся за стеклом, — такие близкие и такие далекие… Он все еще находился под властью первого своего выстрела из одноствольного ружья и не видел ничего привлекательного в двустволках, которые казались ему даже не настоящим оружием, а как бы игрушечным. Другое дело одностволки! Тяжелые, грубые, как армейские винтовки, надежные и дальнобойные стальные звери, способные исторгнуть из своей пасти смертоносный снаряд дроби или картечи, — он был влюблен в их примитивную красоту, в березовые их ложа, удобные цевья, в хищно прижатое ухо курка, торчащего над стволом. Он слышал щелк взводимого тугого курка и готов был расплакаться от обиды, не видя среди толпящихся охотников доброго своего горбуна в бушлате и солдатской ушанке.
Но вдруг голова его с багрово-красными щеками, в заиндевелой шапке, бодливо просунулась в дверь магазина, коричневые белки мутно оглядели залу и блеснули, наткнувшись на Сережу, который радостно кинулся навстречу и доверился доброму своему гению, отдав и деньги, и ружейный погон, рассчитав все так, как велел ему старик: десять процентов и плюс стоимость бутылки водки за погон. Старик достал из-за пазухи потрепанный охотничий билет, трясущимися пальцами раскрыл красненькую книжицу, предел мечтаний Сережи Куликова, и протиснулся к стеклянному прилавку.
Сережа со страхом наблюдал за ним, покусывая губы от волнения. Он не боялся за деньги, которые скопил с таким трудом, продавая обеденные талоны и хлеб на базарно-щумной, старой Домниковской улице, у входа в столовую, — он боялся, что продавец, любовно ласкающий масляной тряпочкой иссиня-черные стволы дорогих ружей, которые возвращали ему покупатели, выбирающие себе одно-единственное, прикладистое, с добротным витым орехом ружье, — что этот суровый и строгий продавец фыркнет презрительно и прогонит от прилавка сгорбленного, толстого старика, отмахнется от него и с привычной деловитостью займется с солидными покупателями, понимающими толк в оружии.
И он не поверил своим ушам, когда старик, страдая от одышки, сказал вдруг громко и сердито-требовательно:
— Степаныч! Ты что же это меня-то не замечаешь? Стою тут стою, а ты ноль внимания.
Продавец улыбнулся, склонился над ним, кивая головой и выслушивая старого своего знакомого, а потом торопливо пошел к крайней секции, где стояли «ижевки», и так же осторожно, как дорогое ружье, достал одну из них — самую лучшую, самую драгоценную, самую что ни на есть подходящую Сереже одностволку с медово-желтым ложем и плоскими черными щечками замка. С привычной сноровкой переломил ее, осмотрел на свет сверловку ствола, вложил пустую гильзу с пружинным капсюлем, захлопнул, отвел курок и, нажав на спусковой крючок, щелкнул. «Порядок! — сказал кто-то из покупателей. — Сто лет будет служить. Бой у них зверский…»
— А что! — сказал невозмутимый продавец, отсоединяя цевье. — Хоть и чума на вид, а бой действительно сильный. Берешь, Александр Ларионович? Ну так я заворачиваю, а ты иди в кассу… Билетик оставь.
Сережа с затаенным дыханием смотрел, как этот добрейший Александр Ларионович, трясясь, отсчитывает большие листья казначейской бумаги, как берет он маленький чек и, набычившись, идет обратно к прилавку.
Завернутое в плотную серую бумагу, перевязанное бечевкой, тяжелое ружье, которое Сережа принял в руки, как драгоценный подарок, так возбудило его, так он был счастлив, держа его в руках, что и слова не мог вымолвить путного, а только говорил старику: «Спасибо большое… спасибо большое…»
А старик улыбался, пучась на него коричневым глазом и тяжело ступая по жидкой грязце на плиточном полу, вышел вместе с Сережей на улицу, придержал его за рукав легкой шинельки.
— Не холодно в такой-то мороз? — спросил, как у внука, которого осчастливил подарком.
Сережа только засмеялся в ответ.
Стояли они напротив картографического магазина, над перекрестьем двух старинных улиц — Кузнецкого моста и Неглинной. По-зимнему звонко раздавались шаги торопливых прохожих под стенами домов, изукрашенных лепкой; иней обметал провода над улицей, и они висели, как бельевые веревки над мостовой… Сереже не терпелось убежать от доброго горбуна, чтобы скорей очутиться дома, развернуть и собрать ружье, которое он видел лишь издалека.
— Вы с ним поосторожнее, молодой человек, — сказал Александр Ларионович. — Не забывайте — это оружие. А номерок — в моем билете. Случись что, меня к ответу потянут. Ну да я уверен в вас! И вот что еще хочу сказать! Не гонитесь вы за дорогими ружьями. Уж каких только ружей не бывало у меня! И «Лебо», и «Франкотт», и «Льеж»… Ах ты, господи! А пока не завел себе хорошую собачку, был стрелком, а не охотником. Пух-пух! Когда собака хорошо работает, вы и с таким вот ружьишком с добычей будете, с великой радостью. Вот я и хочу сказать: вы еще не охотник, а стрелок. Конечно, не все сразу, приобретете когда-нибудь и ружьишко двуствольное, и собачку, а пока гуляйте с богом по белой и черной тропке, по болотам, по лесам. Как же я вам завидую! Ах ты, господи! Прошла моя пора… всё продал, ружья… вот и погон продал, ничего не осталось… Два года тому собака моя околела от старости. Шоколадно-пегая сука, но не континенталь, а поинтеришка с черным глазом, смышленая, легкая, как струнка, я еще с ней лет пять тому, как охотился по выводкам. Таких подавала мне петушков, Рона моя золотая… Ступайте, молодой человек, и не поминайте лихом, не обижайтесь на меня — дело житейское. Не дай бог вам такой старости! Прощайте.
И Сережа рванулся от него, как бегун от старта.
Часами он мог любоваться новым своим, еще не пристрелянным ружьем, по нескольку раз на день снимая со стены, любуясь погоном, и, вскидывая, ловил на мушку какой-нибудь фарфоровый ролик на потолке старой комнаты с почерневшими от времени кручеными проводами, протянутыми по стенам и потолку; вел стволом за воображаемой уткой, летящей под высоким дымчато-серым потолком, и, нажимая на спуск, издавал губами стреляющий звук: «пах!» Слева направо, справа налево, встречную и угонную, взлетающую и идущую на посадку: «пах!» С терпением заправского зубрилы штудировал он книжечку, в которой подробно рассказывалось об охотничьем оружии, о снаряжении патронов, о пристрелке ружья, об искусстве стрельбы навскидку и с поводкой, об упреждении, какое нужно давать летящему чирку или крякве…
