Сергей Крутилин - Липяги
Дед Печенов поддакивал: угу-угу… Бедный Алексей Иванович! Он не догадывался, что дед Печенов над ним подтрунивает! Наши липяговские мужики всегда себе на уме. Они, пожалуй, поумнее и поопытнее иного начальника, который им указывает. Но наш мужик и ухом не поведет, и виду не подаст: все поддакивает да согласно кивает головой. А потом вдруг подбросит начальнику один-единственный вопросик, и, глядишь, тот, как говорит наша англичанка, стушевался, бедный.
— Угу-угу, — поддакивал дед Печенов. — Они, они, председатели, виноваты! Агрономы ни при чем тут. Агрономам некогда было думать о земле. Они бумаги подписывали да на машинах разъезжали…
Дед Печенов, как ни в чем не бывало, достал свою тавлинку. Весь вид его говорил: «Я ничего такого не хотел сказать о тебе, дорогой Алексей Иванович. А там, в общем, понимай сам, что к чему».
Алексей Иванович воспринял слова деда Печенова как намек.
— К сожалению, мы не сами ездили, а нас возили! — вспылил агроном. — О нас только и вспоминали, когда нужно было подписать какой-нибудь акт. Работал я участковым. Обслуживал три колхоза. Кем я был для председателя? Советчиком? Да на черта я ему нужен со своими советами: удобрять землю так-то, сеять так-то, когда у него в хозяйстве не то что повозки — вожжей путевых, не было! Приедешь, бывало, в колхоз. Увидишь беспорядок. Говоришь председателю: «Дорогой Егор Васильевич! Что же это вы делаете? Разве можно сеять в этакую землю?» — «А ты кто такой? — огрызнется председатель. — У меня установка из района: к первому отсеяться!» — «Так не уродится же ничего на таком поле!» А он махнет рукой, и вся недолга. Ты к бригадиру тракторного отряда. Ты — туда, ты — сюда… Пока мыкаешься, поле засеяно: план выполнен… Или возьмем наше теперешнее положение. У меня под контролем одно хозяйство. Дерзай, делай что надо! Но практически я ничего сделать не могу. Я в полной зависимости от председателя. Ну, хорошо, когда председателем такой человек, как Иван Степанович. Его можно чем-то заинтересовать. А зачем агроном Володяке Полунину? Я ему раз десять говорил, что нельзя сеять кукурузу у Подвысокого. Разве он послушал меня? Он выполнил план. Загубил семена, людского труда уйму, и все.
— Да, Володяка начудил, — согласился дед Печенов. — С таким трудно сладить. Только что ж ты сам-то тогда не пошел в председатели? Агроном, непьющий к тому же. Тебе карты в руки. За тебя бабы скорее проголосовали бы, чем за Володяку. А-а, как?
Алексей Иванович остановился, удивленно хмыкнул.
— Я не родился администратором!
— А, вон оно что! Значит, нет организаторских способностей?
— Да.
— Так-так… А Володяка-то, он что? Прямо из пеленок вылупился администратором?
Все посмеялись: сравняться с Володякой в организаторских способностях было нетрудно. Однако Алексей Иванович, посмеявшись, стал объяснять, что бывают разные характеры у людей. Одни любят сами повозиться с землей, а другие стремятся к более возвышенной деятельности.
Агроном относил себя к первым. Никакая другая деятельность, кроме той, что связана с землепашеством, его не интересовала. Он был, пожалуй, прав, говоря об этом. Стань он председателем, колхоз развалился бы в два счета. Алексей Иванович слишком мягок. Он не может повысить голос, не любит командовать.
— А зачем кричать и командовать? — спросил дед Печенов. — Разве нельзя обойтись без крика?
— Да что ты спрашиваешь! — в сердцах отозвался Алексей Иванович. — Ты же прекрасно знаешь, что как утро, так и бегает бригадир вдоль улицы: «Эй, Матрена, выходи! Не пойдешь — огород отрежем!..» и прочее, и так далее. Может, в других местах все по-иному, а у нас, в Липягах, люди приберегают силы для своего огородишка. Я не виню их: к сожалению, они живут этим клочком земли. А на колхозное поле смотрят, как на мачеху.
Дед Печенов покачал головой.
— Эхма! Выходит, напрасно мы с тобой, Алексей Иванович, жизнь прожили. Ведь как оно в Священном-то писании сказано: «Оставь землю лучшей, чем она до тебя была». А выходит, что мы за свою жизнь нисколько лучше ее не сделали. Нам-то, мужикам, еще так-сяк, простительно. Вы же интеллигенция! Совесть наша. Путь нам указывали. А вы баловались травкой. Да всякие философии разводили. А теперь все ищем, на кого бы вину свалить. Всех вспоминаем: и мать родную, и отца… Да! Только мы в стороне…
Алексей Иванович промолчал. Он вдруг забеспокоился, стал собираться домой.
Я вышел его проводить. Он сухо попрощался со мной, что-то буркнул деду Печенову и ушел. И, только вернувшись к столу, я спохватился, что агроном ушел, не попросив даже новой книги.
VПосле этого вечера Алексей Иванович вдруг исчез. Он не приходил ко мне больше недели. Я полагал, что его вызвали в район на какое-нибудь совещание, и потому не очень беспокоился. Но сегодня после школы я пошел в сельмаг купить соли и подсолнечного масла. Выходя из магазина, повстречал жену агронома Надежду Григорьевну.
— Плохо с моим стариком, — сказала она. — Просил, чтобы вы пришли навестить.
Признаться, до меня не сразу дошло, что Алексей Иванович серьезно заболел. И только когда Надежда Григорьевна сказала, что у него плохо с сердцем и врач прописал пиявки, я понял, насколько это опасно.
Я обещал Надежде Григорьевне зайти обязательно. Вернувшись домой, отдал жене покупки и тотчас же побежал к старику. Агроном жил в конце улицы, у самого пруда. Дом его — беленький, с голубыми ставнями — выходил окнами на улицу. За домом — небольшой сад, огороженный частоколом. Когда-то дом этот принадлежал регентше церковного хора, чопорной и злой старухе по прозвищу Змейка. Той зимой, когда взяли нашего попа, отца Александра, Змейка за бесценок продала дом молодому агроному, а сама уехала к дочерям, в Каширу. Алексей Иванович, как и мой отец, мало заботился о своем «поместье». Дом от времени осел, накренился; давно не крашенная железная крыша поросла мохом.
Дверь мне открыла Надежда Григорьевна. Пока я раздевался, она стояла молча, со скорбным и терпеливым выражением на лице. Я снял пальто и повесил его на вешалку рядом с брезентовым плащом Алексея Ивановича. Из передней в комнату вела домотканая тряпичная дорожка. Я пошел по дорожке следом за Надеждой Григорьевной. В открывшуюся дверь пахнуло камфарой и еще какими-то лекарствами.
Стараясь не беспокоить больного, мы разговаривали шепотом. Надежда Григорьевна рассказала, как все произошло. Она боялась, как бы не случилось инфаркта.
— Вы пока не пугайтесь раньше времени.
— Все бы ничего, если бы он успокоился. А то ведь требует газеты, а потом прочитает и вскакивает с постели. Вы ведь знаете, какой он!.. Так что постарайтесь не расстраивать его.
Из-за перегородки раздался голос Алексея Ивановича:
— Надя, с кем это ты там шепчешься?
Надежда Григорьевна сказала.
— Так веди же его скорей! Чего ты ему там нотации читаешь?!
Я прошел в «чистую» половину. Алексей Иванович — давно не бритый, с провалившимися глазами — лежал на большой деревянной кровати. Увидев меня, он попытался улыбнуться, но, видимо, заметив на моем лице обеспокоенность, сказал строго:
— Э, Васильич! Вот уж не ожидал! Неужели ты думаешь, что меня может свалить какая-нибудь хвороба? Ничего, брат! Мы еще годков с десяток потопчем эту землю… Принеси-ка нам, Надя, чаю.
Надежда Григорьевна вышла. Я спросил Алексея Ивановича о его самочувствии, о том, что сказал врач.
— Сейчас ничего, лучше стало. Тут немного побаливает. — Он указал на сердце. — Тс-с… ей — ни слова! А врач: что тебе сказать? Прописал самые банальные средства: пиявки, покой, отказ от курения. Нужна кардиограмма. Нужны анализы. Все знакомо, брат! Ничего нового.
Вошла Надежда Григорьевна с чаем. Она убрала со столика газеты, отставила лекарства и, разостлав чистый ручник, принялась разливать чай в разлатые, наподобие пиалы, чашечки.
Алексей Иванович замолк и не проронил ни слова, пока жена накрывала на стол. Но как только она вышла, старик взял чашку, приподнялся.
— Теперь все кинулись искать виновных, — заговорил он, не прикасаясь к чаю, а лишь сжимая чашку в ладонях, будто стремясь согреть их. — Агрономы — травопольщики, такие да сякие… Конечно, мы виноваты. Не одно поколение агрономов воспитано на любви к травополью. Но, чтобы впредь спрашивать с нас, нам надо дать права. А их-то как раз у нас не было!
Я перебил Алексея Ивановича, сказав, что ему нельзя волноваться.
— Если вы будете разговаривать, я уйду.
— Нет-нет! — Алексей Иванович коснулся меня рукой, как бы опасаясь, что я действительно могу уйти. — Нет, ты не уйдешь! Неужели ты думаешь, что наедине мне лучше? Я не могу молчать! Мне требуется кому-то все это высказать… Лежал я эти дни и думал. Думал: почему наш липяговский колхоз топчется на месте? Кто здесь повинен? Мы ли, специалисты, колхозники ли или еще кто? И вот что на ум пришло. Вот явился ко мне врач. Осмотрел, ослушал и установил, что перед ним серьезно больной. В его руках судьба человека! Он сознает всю свою ответственность и принимает решение. Он может госпитализировать, может прописать любой рецепт, и никто не считает себя вправе лезть к нему со своими советами: делай, мол, так, а не этак. Никто — за исключением специалистов. Заметь: специалистов! Консилиум, знатный профессор и так далее. А что происходит у нас с землей? Ведь нами, агрономами, специалистами, всякий командует, как хочет. И председатель, и инструктор райкома. Хорошо еще, когда председатель хоть немного знаком с землей. А то ведь другой проса от пшена отличить не может, а распоряжается специалистом как хочет… Так вот: если разобраться толком, все мы повинны в том состоянии, в котором находятся теперь Липяги. Все — даже и ты, учитель, во многом виноват. Нет, ты меня не перебивай! Ты лучше подумай: чему ты учишь в школе ребят? Чему угодно, только не любви к земле! А в ребятах надо с детства воспитывать эту любовь. Чтобы труд на земле, в поле приносил им радость…
