Росток - Георгий Арсентьевич Кныш
Ей не хотелось подшивать ни юбки, ни платья, они уже не обтягивали ее стройную, словно высеченную из мрамора, фигуру, свободно свисали с плеч и бедер. А ведь совсем недавно она ходила, гордо вскинув голову, выпятив красиво очерченные полные груди, будто счастливая молоденькая мамаша, только что выписавшаяся из роддома.
Аида матерью еще не была. Считала — преждевременно. Да и станет ли ею? Где-то в уголках сознания шевелился маленький теплый котеночек надежды. Сейчас, гладенький, нежный, он сидел молчаливый, придавленный неожиданными заботами. «Сиди, сиди, может быть, дождешься, может быть, и вырвешься еще на широкий простор, распушишь шерстку, распрямишь ушки и хвостик...»
Включив газовую колонку, открыла кран. Бросила в таз несколько разноцветных сорочек, чтобы постирать.
Есть не хотелось. Все же поставила на газовую плиту кастрюльку с нечищеной картошкой. Пусть булькает. Если не съест сейчас, утром не придется рано подниматься, полежит лишних полчаса.
Насыпав в таз стиральный порошок, постирала сорочки, повесила сушить на шнур, протянутый вдоль ванной. Разделась, попробовала ногой воду, невольно вскрикнула — горячая. Пустила холодную. Стала рассматривать себя в зеркале, поглаживая бедра, живот, грудь. «Будто бы такая, как и другие женщины. Не бог весть какая красивая, но и не уродливая. Я еще могу нравиться мужчинам. Где, в чем, когда я просмотрела перемену в чувствах Григория, позволила ему отдалиться, охладеть, очерстветь? И сама отдалилась, очерствела. Недаром же он дразнит меня непорочной. — Холодной воды набралось вдосталь, она сделалась ласковой и приятной, как руки Гриши в первые годы замужества, когда нежно и ласково перебегали по шее, по спине. — Разве... Разве действительно надо в этих интимнейших, самых святых отношениях, когда зачинается жизнь, быть жадной, разнузданной, неутолимой? Разве целомудренная сдержанность мешает проявлению затаенного, заветного? Выходит, что так...»
Став на колени в ванной, вылила на голову заранее приготовленное яйцо, взбила его пеной, смыла. Сполоснув волосы, легла навзничь в воду, расслабила мышцы. Необычное для последних дней спокойствие охватило ее. Не хотелось ни думать, ни копаться в своих чувствах и переживаниях. Тепло воды, казалось, переливалось в ее тело, согревая мышцы, восстанавливая силы.
«Довольно нежиться! — приказала она себе. Намочив и намылив мочалку, принялась тереть грудь, живот. Как ни извивалась, чтобы достать до лопаток, так и не сумела. Вздохнула: — Нет Гриши».
Насухо вытершись, накинула халатик, побежала на кухню. Почему-то очень захотелось есть. Картошка в мундирах поспела как раз своевременно. Начистив, сложила в тарелку, помаслила, посолила, полила сметаной. Руки дрожали, когда резала хлеб и посматривала на картошку. Ишь ты, проголодалась не на шутку. Придавленный горечью событий, перемен, переживаний мозг сосредоточился на еде, отодвинув куда-то ежедневные потребности, удовлетворение которых необходимо для поддержания жизни. Теперь же, немного расслабившись в блаженном предчувствии двух выходных, Аида почувствовала настоящий голод.
Сев на краешек стула, поискала взглядом вилку. Ее не было. Поленившись выдвинуть ящик стола, махнула рукой и прямо пальцами схватила картошку — белую, разваренную, помасленную, политую сметаной. Эх, и еда! Когда это она с таким наслаждением ела? Пожалуй, еще у мамы... Подоив корову, она каждое утро выпивала полную кружку теплого молока, съедала посыпанный солью кусок ржаного хлеба.
— Забыла про хлеб, — беспечно упрекнула себя. — Недотепа...
Но хлеб лежал на другом конце стола, за ним надо было протягивать руку.
— Ладно, обойдусь... И так вкусно.
Выпустив струю пара, весело и призывно заурчал чайник.
— Ну чего кипятишься? — как к живому обратилась к нему Аида. — Сейчас я тебя успокою.
Она выплеснула из голубого керамического чайника в раковину старую заварку, насыпала из вновь разорванной пачки щепотку зеленого чая, налила кипятку. Настоится, растворится, станет крепким и душистым — тогда и попьет. Облизывая пальцы, доела картошку. Быстро вымыла посуду, поставила на полку сушиться. Включив свет, вошла в спальню.
Вынимая из шкафа постельное белье, увидела выходной костюм Григория. Подняла руку, задумчиво погладила лацкан. Это к нему она совсем недавно, всего-навсего осенью, прикрепляла вот этот бронзовый значок — земной шар в виде человеческой головы смотрит вдаль, во Вселенную; казалось, его зовут зеленые мерцающие созвездия. «Почему же ты меня не позовешь, Гриша?» — прошептала Аида, прижав щеку к лацкану пиджака.
С минуту она стояла в оцепенении, закрыв глаза, пока что-то чужое, враждебное не потревожило ее задумчивость. Что? Она огляделась, прислушалась. Глубоко вздохнула, и это чужое, чуждое внезапно ворвалось в нее так, как это не раз случалось на работе, когда она заходила в кабинет Майи Львовны Беркович. Ее запах, ее духи.
Поспешно, чтобы избавиться от этого запаха, схватила белье, кинула на кровать. В сердцах грохнула полированной дверцей шкафа, щелкнула ключом. Принюхалась... Нет, не слышно.
Успокоившись, включила торшер, застелила кровать, взбила подушку, расправила одеяло, недавно купленное, красивое, с шелковым верхом. Постояв над холодной постелью, выключила верхний свет, придвинула торшер к кровати: «Почитаю...»
Взяла с полки книжного шкафа какую-то книгу. Перевод с английского. Две женщины любят одного мужчину. Одна изменяет своему мужу, чтобы быть с чужим, другая оберегает себя от посягательств другой женщины. В конце концов клубок закручивается так, что Аида перестала верить в способность автора его распутать. Закрыв книгу, взглянула на название и не поняла, почему на обложке написано «Счастливая пора». Отложила книжку в сторону, погасила торшер.
Долго лежала с подложенными под голову руками, с раскрытыми глазами, лениво перебирая мысли, которые приплывали и отплывали, как гонимые ветром по воде засохшие осенние листья. Ей казалось, будто она кого-то ждет. Вот-вот щелкнет английский замок, стукнет входная дверь, заскрипит паркет. Кто-то что-то заденет, пройдет по коридору, шаркая шлепанцами. В спальню влетит полоса света и выскочит обратно в прихожую, прихлопнутая дверью. Твердые шершавые пальцы нащупают край одеяла. Откинут его. Тяжелое тело, невидимое в темноте, но такое знакомое и родное, вдавит пружины, придвинется ближе, и она жадно вберет в себя его запах. Крепкие пальцы коснутся груди, согреют ее. Она долго будет лежать в ожидании, зная, что сладкая расслабленность постепенно будет разливаться по ее телу до тех пор, пока не коснется сердца. Тогда она, вся открытая жгучему желанию, обмякнет, вздрогнет и ощутит каждой клеточкой своего тела, что ее желание передалось тому, другому. Он отнимет руки от ее груди, подсунет их под шею, повернет ее
