Февраль - кривые дороги - Нина Артёмовна Семёнова
Однажды мы остановились в одной деревне, все еще в Белоруссии, потому что дальше идти уже не могли от голода. В этой деревне мы пожили немного, чуть-чуть окрепли. Здесь мы встретились случайно с партизанами: они пришли в деревню узнать, где тут немцы и полиция. Мы, что знали, все рассказали. И тут я узнала, что один из партизан гжатчанин, бывший милиционер Саша Никифоров. Мы стали проситься к ним в отряд, и они нас взяли.
В партизанском отряде у нас были почти одни ребята, девушек было мало. Но они не раз уже наравне с ребятами ходили на железку и участвовали в боях. Как мне хотелось быть похожей на них хоть капельку! Я мечтала о том времени, когда и меня пошлют на задание, но мне все говорили, что я мала. Мне было тогда всего шестнадцать лет, и росточком я была совсем маленькая, за что в отряде меня прозвали Шишкой. Я еще стеснялась ребят и всегда их сторонилась. А в отряде в это время только и разговоров было: пропал Витька Калита. А какой чудесный парень! Подрывник, каких поискать, гармонист и весельчак. Но никто в отряде не верил, что он погиб, я тоже не верила, все ждала его. Очень уж он мне понравился. Ну, в общем, заочно влюбилась.
И вот стою на часах у штаба отряда, подходит парень, в руках автомат, как игрушка.
«Мне к командиру».
Я не пускать, а он смеется: «Откуда, говорит, такая серьезная?» Зло меня взяло, я чуть в него не вы стреляла, а тут Кочубей. Кинулся к нему: «Виктор! Калита!» Я чуть автомат не выронила…
С этого дня мы стали дружить с Виктором.
Виктор очень часто и подолгу уходил на боевые задания, а я ждала его. Два раза ходили мы с ним на железку, спустили два эшелона. А когда уже полк, в который входил и наш отряд, соединился с частями Красной Армии и нам всем, партизанам, дали месячный отпуск, Виктор, отказавшись от отпуска, сразу же ушел на фронт. И почти ни слова не сказал о своем чувстве, только: «Вот вернусь с фронта, тогда…»
А через полгода я получила от него письмо уже из Рославля, с его родины. Он писал, что демобилизовался и женился, так что писать мне больше не будет. И я поверила. До сих пор не могу себе простить, что я тогда ему поверила и даже не ответила на письмо… Только через несколько лет я узнала, что про женитьбу он все выдумал. На фронте он был ранен, и ему отняли руку, так он не хотел быть для меня обузой… Так мы больше с ним не встретились…
ПОДВИГ ПЕТРА ГАЛЕЦКОГО
Я листаю дневник отряда. Под датой 20/Х-42 г. запись: «Ночью, в 24.00, спущен под откос железнодорожный эшелон с бензоцистернами». И все. И ни слова больше. Время было такое — не до сантиментов.
А ночь… А ночь эта была удивительной! Тихая-тихая, ни ветринки. Снегу еще не было, но тем резче жег мороз лицо и руки, забирался в душу. И все равно было тепло. Неизвестно отчего. Может, от упругого хода, а может, партизан согревала всегдашняя надежда, что после спуска эшелона они снова вернутся в отряд, где их ждут друзья. А пока группа Давыдовского в составе Толкачева, Аадыженко, Миканова и Галецкого подходила к линии железной дороги. Петру Галецкому в первый раз довелось участвовать в такой операции, хотя нельзя сказать, что он был новичком в военном деле. Война застала его в армии, где он служил действительную, потом фронт, отступление и, наконец, партизанский отряд. В полку Гришина он вместе со всеми громил полицейские гарнизоны, отбивал атаки карателей, а вот на железку пошел впервые и должен был заминировать железнодорожное полотно. Только заминировать, а взрывать будет уже сам Давыдовский.
Шли долго. Почти двое суток. С короткими перерывами на обед и сон. Петр нес на спине мину, сгибаясь под ее тяжестью, и не то грезил, не то спал на ходу. И снился ему все тот же неотвязный сон. Он уже не раз видел его: мать, молодая, красивая, с густой черной косой, перекинутой через плечо, вынимает из печи хлеб. Хлеб румяный, горячий, поджаристый. Потом она просит Петра полить на хлеб воды. Он льет из огромной жестяной кружки холодную воду на горячий хлеб, и от него клубом поднимается к потолку голубой пар. Мать кладет медленно остывающий хлеб на стол и ловко сдирает с подовой корки кленовый лист. Эти листы она рвет с клена, что растет под самым окном, так что незачем бывает даже выходить из хаты. Протянет руку в окно, и широкий лапчатый лист, похожий на растопыренную ладонь, с сухим шелестом скользнет на стол…
Фашисты сожгли и деревню, и клен под окном.
Петр очнулся: что это с. ним? Неужели он и в самом деле заснул? Воспоминания о той далекой довоенной жизни не покидали его сегодня.
Только справил свадьбу, пришла повестка в армию. Правда, жена приезжала к нему два раза, да и сам он перед самой войной вырвался в отпуск, вернее, не в отпуск, а в командировку — ехал и заскочил на денек в родную деревню Майдан. Это было в четверг, 19 июня 1941 года. Знать бы тогда, что это был последний мирный четверг и что ровно через два дня, в воскресенье… А впрочем, что это могло уже изменить?
Вот и железная дорога. Ребята остались в охранении, а Петр пополз, придерживая одной рукой мешок на спине. Тихо-тихо в эту ночь, будто вымерло все вокруг. Вот и насыпь. Подъем крутой, Петр немного передохнул. Под рукой скользнул вдруг и скатился вниз камень. Совсем маленький, гладкий, но так звонки удары его по мерзлой земле! Они еще не затихли, эти удары, как Петр услышал другие — удары колес по рельсовым стыкам. Эшелон! Вот он уже виден вдали, пыхтящая паром махина с красными, сверкающими в темноте глазами фонарей.
«Эх, черт, опоздали! Не надо было отдыхать. Он замешкался. И теперь уже не успеть. Нет, надо успеть, только бы успеть! Паровоз вот уже почти рядом, как зверь, изрыгающий из глотки клубы черного дыма. Мина… Где мина? Поставить бы на чеку… Но теперь уже не успеть. Сейчас паровоз поравняется с ним и прогремит мимо, туда, на фронт, где бьются наши солдаты и где им сейчас трудно, очень трудно.
И все-таки
