Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
«Хорошая это штука — национальный комитет! — мысленно восхищался Шамси, сидя у длинного узкого ковра, уставленного яствами, и благодушно потчевал гостей, не забывая при этом и себя. — Молодежь и стариков, шиитов и суннитов, богатых и бедных, хозяев и рабочих, мстителей и тех, кому они мстят, — комитет всех старается примирить, сеет согласие и дружбу! За двести рублей я буду жить спокойно до самой смерти. Ведь сам я никого пальцем не трону — пусть только меня не трогают. Бедный Дадаш! Жаль, что не дожил до этого времени!..»
Шамси прослезился.
— Баджи! — позвал он тихим голосом, смахивая слезу. — Ешь персики, абрикосы, сколько хочешь!
Баджи не хотелось есть — за день она успела вдоволь полакомиться на кухне и в саду, — но все же, выбрав три самых крупных персика, съела их: не часто угощал ее дядя так ласково, как в этот день; она готова была простить Шамси многое…
Ночью Баджи проснулась — в комнате было душно — и тихонько выскользнула в сад.
Гроздья винограда, омытые ночной росой, блестели в лунном свете. Баджи легла возле гибкой лозы, вдохнула ее свежесть. Слышен был мягкий шум моря. Звездное небо простиралось над спящей землей, и Баджи, глядя на звезды, как обычно, принялась их считать. Она насчитала сто, и двести, и еще много звезд — очень много! И удивилась: было время, когда она не могла сосчитать все окна в фирменном доме.
О, как далек был он сейчас, этот фирменный дом, как далеко было жилище ее детства!.. Грязные стены со следами насекомых, закопченный потолок, щелистый пол… Пуст угол отца — отец у ворот; пуст угол брата — брат в школе; в углу у окна — больная мать; в углу у двери — она сама… Каким убогим представлялось ей это жилище, когда она переехала в Крепость, в дом дяди, и каким близким, родным возникло оно в ее памяти сейчас!..
В субботу утром за Шамси и его друзьями приехал фаэтон. И снова сидела Баджи на фаэтоне, скорчившись в ногах Шамси, Абдул-Фатаха и Хабибуллы.
— Теперь ты нескоро приедешь сюда! — крикнула ей вдогонку Фатьма, показывая язык.
Все лето Баджи провела в городе.
Днем некуда было деться от солнца, вечером — от духоты. Всюду пыль, вонь от гниющих отбросов. Все лето Баджи убирала комнаты, таскала воду, стряпала, волочила на крышу тяжелый ковер Шамси.
Где-то на другом берегу цвели деревья, шумело чистое море и виноградники были покрыты свежей росой. Где-то на другом берегу Фатьма целый день гуляла в тенистом саду, объедалась персиками и виноградом.
«Азербайджанцам будет теперь хорошо… — вспомнила Баджи вздыхая. — Когда же и мне будет хорошо?..»
Вместе или врозь?
Осенью Юнус снова пришел в Крепость.
Шамси в этот раз не был столь покладист, как весной; долго пришлось его уламывать, прежде чем он позволил Баджи съездить на промыслы, в гости к брату.
— Не заночуй только, как в тот раз, а то домой не пущу! — буркнул он напоследок.
Когда Юнус и Баджи приехали на «Апшерон», там шел митинг.
Уже несколько месяцев волновал рабочих вопрос о присоединении промысловых районов к городу Баку. В присоединении этом рабочие и Бакинский комитет партии большевиков справедливо видели нечто большее, чем рядовое муниципальное мероприятие, — дело шло о вмешательстве промысловых рабочих и партии большевиков в городские дела, в тайное тайных буржуазного города.
«Мусават» и другие буржуазные партии, естественно, стояли против присоединения. Стремясь изолировать промысловые районы от города, они настаивали на создании земств, в которые вошли бы рабочие районы, и бросили на промыслы сотни своих агентов и агитаторов, рассчитывая найти поддержку среди азербайджанцев, особенно среди выходцев из окрестных селений.
Толпа рабочих, в большинстве азербайджанцев, обступила старую черную вышку, нижняя площадка которой служила сейчас своеобразной трибуной. Чуть выше и ниже, стоя и сидя на ступеньках лестницы, ведущей на вышку, расположились организаторы митинга и люди, собиравшиеся выступать.
Юнус и Баджи стали в задних рядах толпы. Баджи поднялась на цыпочки и с любопытством принялась наблюдать за людьми, облепившими вышку. Внезапно она схватила Юнуса за руку и, указав на площадку глазами, прошептала:
— Смотри, Юнус, смотри!
Юнус увидел Арама и Газанфара и понял: собираются выступать!..
Будучи членом районного комитета партии большевиков, Газанфар нередко посещал промыслы, чтобы сделать доклад, помочь разрешить тот или иной волнующий рабочих вопрос, подсказать на рабочем собрании правильную мысль, проверить работу ячейки, дать от имени комитета дальнейшие указания. Ни с одним из промыслов, однако, связь Газанфара не была столь тесной и дружественной, как с «Апшероном».
То ли это происходило потому, что Газанфар проработал на «Апшероне» четыре с лишним года в качестве помощника бурового мастера и был близок многим апшеронцам? То ли потому, что здесь работал его друг Арам, которого он частенько навещал, и невозможно было, просидев часок-другой за столом с Арамом и Розанной и выпив с полдюжины стаканов чаю, не коснуться дел ячейки «Апшерона», в которой Арам был не последний человек? То ли потому, что сам Газанфар жил поблизости и, часто встречаясь с рабочими-апшеронцами, любил перекинуться с ними словцом о жизни «Апшерона»?
Так или иначе, промысел этот для Газанфара был не только одним из многих в районе, которые Газанфару, работнику районного комитета, приходилось посещать, а, если можно так выразиться, «его», Газанфара, промыслом. И когда в комитете речь заходила об «Апшероне», мысли всех невольно обращались именно к Газанфару, а сам он, обычно такой покладистый и необидчивый, готовый выполнять любые поручения комитета, счел бы себя обойденным, если б делами, касающимися «Апшерона», поручили заняться кому-нибудь другому. Газанфар испытывал даже нечто вроде ревности, если отношения у кого-нибудь с «Апшероном» заходили, по его мнению, слишком далеко.
— Газанфар и Арам, надо думать, будут сейчас выступать, — объяснил Юнус сестре.
Но Баджи замотала головой:
— Нет!
Юнус не понял ее.
— Смотри на того, на другого, который сейчас говорит, — я его знаю! — пояснила Баджи.
Юнус устремил взгляд на выступающего. Незнакомый маленький человек в
