Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов
Оттуда, где было солнце, пролилась песня жаворонка. Она раздалась неожиданно и так же неожиданно умолкла. Потом раздалась снова. Иван поглядел на небо и улыбнулся обветренными губами. Ему почудилось, что жаворонок — маленькая серая птичка — тянул вверх свою песню, как звенящую цепочку, в клювике, но вдруг выронил, тотчас нырнул вниз за песней-цепочкой, успел подхватить ее у самой земли и снова понес вверх.
Первому жаворонку откликнулся второй, третий. Скоро все небо, казалось, было заполнено, залито до краев их песнями, но Иван, сколько ни всматривался, не мог заметить ни одной птички. И он не знал уже — вверх, от земли, в это бездонное небо уносят они свои песни или, наоборот, спускают песни-цепочки с неба на землю. Да это было и не важно. Важно, что песни были слышны, что они заполняли своим звоном все вокруг.
— Жизнь-то, Агата, видишь, не кончилась, — тихо промолвил Иван.
— Я их, проклятых, терпеть не могу, этих жаворонков. В тот день, когда тебя Яшка Алейников увез, они все звонили…
Иван сдвинул белесые брови, на лбу его глубже обозначились морщины.
— А я их зимой и летом слышал. Проснусь ночью — холодно в бараке, за стеной вьюга воет. Прислушаюсь — нет, поют жаворонки. И теплее вроде, легче.
Агата удивленно поглядела на мужа круглыми, темными, как смородины, глазами.
— Как ты вынес все?
— Человек — он привычливый.
— А я сперва все письма от тебя ждала.
— Я был без права переписки… Ну, рассказывай, как вы тут?
— Да как? Володька и Дашутка ничего, здоровенькие…
— Значит… дочка у меня родилась? — хрипло произнес Иван, сухие губы его затряслись.
— Ваня, Ваня…
— А я все гадал — сын ли, дочь ли? И еще — живо ли дитё? И от этой неизвестности было тяжельше всего…
Агата гладила его жесткую, заскорузлую, скрюченную ладонь.
— Лопату, видать, частенько держал в руках-то?
— Да уж покидал землицы, всю собрать — со Звенигору холмик будет… Дочку Дашуткой, значит, назвала?
— Ага, Дарьей. Плохо?
— Нет, хорошо это — Даша. Ну, пойдем…
Над ними пели и пели жаворонки.
Когда взошли на увал, открылся вид на всю долину. На самом дне, разметавшись беспорядочно в разные стороны, поблескивая окнами и крышами, лежала Михайловка. Над домами бугрились тополя и березы, а посередине деревни стоял почему-то столб дыма, прямой и высокий.
Иван снял фуражку, долго с высоты смотрел на деревню, прижавшуюся одним боком к лесу. Ветерок шевелил его белые волосы.
— Мне все чудилось — не признаю деревни. Нет, признал. Все такая же. Тополя сильно подросли.
— Какой же ей быть? Из нового — ток построили, видишь деревянные навесы на северном краю? Да два скотных двора — эвон прямо за дымом. А боле ничего вроде. Да и зачем боле? Не надо. Ток и коровники добротные выстроили. Из лиственницы. Навек хватит. Панкрат — он хозяйственный.
— Как он, Панкрат?
— Постарел шибко. Тише стал, нелюдимей. И кашляет все. — И вдруг Агата всхлипнула. — Уж и не знаю, как бы я, если бы не Панкрат…
— Помог, значит?
— Да разве мне только? Всем, у кого худые домишки, перетрясти помог. С района приезжие часто ругали его: куды, дескать, колхозные деньги транжиришь? А он: разве себе беру? Шибко народ Панкрата уважает.
— А что за дым это с того дома, под железом?
— А пекарня это. Два года назад построили, забыла я сказать. А нынче мельницу водяную Панкрат ставит. А то, говорит, за помол много берут… Он, председатель наш, такой, у него копейка зря не выскользнет. А это пекарня. Для косарей хлеб печем… Эвон косари на лугу.
Километрах в трех от деревни, неподалеку от Громотухи, в широкой низовине, пестрели бабьи платки, поблескивали потные голые спины мужиков. Косцы шли рядами, дружно взмахивали косами.
Ивану захотелось вдруг, не заходя домой, спуститься по тропинке к лугу, низко поклониться людям: здравствуйте, мол, вот я и вернулся… А потом взять косу и косить, косить, молчком до самого вечера. А после, надышавшись вволю родимым луговым воздухом, поужинав, сесть к костерку и слушать, слушать, как кричат где-то коростели, ухают, просыпаясь в чащобе, совы, похохатывают парни и девки, обсуждая свои молодые дела. И за один вечер вычеркнуть из памяти эти долгие шесть лет, позабыть их навсегда, позабыть так, будто их никогда и не было…
Улицы деревни были тихи, пустынны, в обмятых лопухах бродили свиньи и телята. Когда Иван с Агатой шли по деревне, из некоторых окон выглядывали старухи, долго провожали их взглядами.
Домишко Ивана обветшал, покосился, дощатая крыша провалилась, густо пестрела разноцветными лишаями.
— А говорила — у кого худое жилье, председатель перетрясти помог.
— Да ты что? — испуганно воскликнула Агата. — Его тогда с потрохами бы съели!
— Понятно, — вздохнул Иван.
Переступив порог, Иван увидел большеглазую девочку в длинном, до пят, платьишке. Она возилась в углу с тряпичной куклой, пытаясь накормить ее изрезанной на тонкие пластики морковкой. Увидев незнакомого, заросшего щетиной человека, испуганно взмахнула ресничками, отступила к стене, пряча за спину самодельную куклу.
— Доченька… — шагнул к ней отец.
Девочка испуганно заплакала, кинулась к матери, уцепилась за ее юбку.
— Дашенька, это же тятька твой. Отец это, глупенькая… — гладила Агата по спутанным волосенкам дочь, не в силах унять слезы.
— Так… Ну а сын где? Володька…
— Воду косарям возит. А пополудни в пекарню за хлебом приедет… Я пришлю его. Я, как сенокос начался, в пекарне ведь стряпаюсь.
Через час, побрившись, умывшись, переодевшись, Иван сидел за столом, ощущая, как непривычно кружится от одной-единственной рюмки водки голова. Агата рассказывала
