Елена Серебровская - Братья с тобой
Ладно, дела сделаны. Выпила стакан чаю и съела двести граммов хлеба — половину своего дневного пайка. Туго набила портфель книгами и конспектами, сунула туда же две авоськи, прихватила пустой алюминиевый бидон на три литра, пригладила волосы и вышла на улицу.
До института пять километров. Каждый из них уже выучен наизусть, дом за домом, окно за окном. Сколько раз прошла Маша эту дорогу в институт и обратно? Столько, сколько было рабочих дней в эти три года. Больше двух тысяч раз. Она давно уже прошла пешком путь до Ленинграда…
Мысли бегут, а ноги делают свое. Идут и идут. Вот уж и аул Кеши, — так называется район института. Вот уж и знакомый белый трехэтажный дом…
Утреннюю лекцию она читает вполне бодро. Рядом с конспектом несколько газетных вырезок. Наши войска проходят по местам Богдана Хмельницкого и Гонты. Говоря об истории Украины, Маша не забудет напомнить о гитлеровской теории национальной исключительности немцев. Нет, она не кинется в обратную крайность и не станет искать преступной основы в самом немецком народе, в его национальной сущности. Но как не сказать о том, что первый день провозглашения национального превосходства немцев над другими народами был днем, с которого началось падение гитлеризма, началом конца! Оскорбив национальное чувство стольких народов, фашизм вызвал к жизни неслыханную энергию сопротивления. Он задел не отдельных людей, он грозил уж не лицам, а народам. Грозил? Ну, — получи сполна!
Лекция. Семинар. Снова лекция. В перерыв и пожевать нечего, — утром съела весь хлеб. Остается заняться деловыми разговорами или сбором членских взносов в профсоюз, — выбрали, так надо собирать.
Закончив лекции на дневном отделении, она бежит в столовую и берет суп на всех своих иждивенцев. Чуть ли не полный бидон! Тут же для сотрудников института продаются колхозные помидоры, как не взять. На обратном пути заходит в магазин, стоит в очередях за селедками, за хлебом. Пока стояла в очереди, услышала по радио новый приказ: войска Ленинградского фронта перешли в наступление на Карельском перешейке. Наступают и на первом Прибалтийском, и на всех трех Белорусских фронтах! Наступают, родные! Делают свое дело отлично, — они спокойны за нас: в тылу не подкачают.
Из магазина Маша бежит в столовую для специалистов: ей там положен завтрак, обед и ужин без выреза талонов, и еще не было дня, чтобы она пропустила что-нибудь. Не отказываться же, когда отработала шесть часов без подкрепления, и еще три часа отстояла в очередях.
Из столовой — бегом в радиокомитет: кое-что полагается за лекцию по радио.
Она стоит в очереди в кассу, в руках — сетки с продуктами, бидон с супом, туго набитый портфель. Застегнутый через силу замок почти оторвался и держится на честном слове.
Получила свои две сотни — и бегом в вечерний институт: сейчас там должна начаться ее лекция.
Вечернее отделение института — в другом конце города, в помещении средней школы. Оставить продукты негде, да и боязно, отнести домой — нет ни времени, ни сил. Несмотря на тяжелую ношу, несмотря на непонятную боль под ребрами справа, Маша почти вбегает в аудиторию, — звонок уже прозвенел.
Студентки вечернего всё понимают. Они терпеливо ждут, когда Мария Борисовна расставит свои покупки на подоконнике и на полу, достанет из портфеля заветный конспект и начнет. Студентки и сами пришли сюда после рабочего дня, они тоже устали.
— Мария Борисовна, если нетрудно, читайте нам помедленнее, чтобы записывать было легче, — просит молодая женщина, сидящая за первой партой.
Да, конечно. Так легче и ей. Маша бегло просматривает первую страницу конспекта: чтобы не растянуть чересчур, она опустит некоторые подробности, но всё основное — даст. Лекция о нашествии Наполеона, о войне 1812 года.
— Войска Кутузова двинулись к Малоярославцу. Малоярославец…
Пока они пишут, можно передохнуть. Хоть несколько секунд. Голова совсем свинцовая. Вот подпереть бы ее левой рукой, опустить глаза на конспект, — его придерживает правая, — и никто не догадается, что она дремлет.
Маша просыпается от оглушительной тишины. Нет, левая рука на месте. Просто, закрыв глаза, она уснула на минуту, — собственный голос убаюкал. На минуту? А откуда она знает, что прошла только минута?
Она стыдливо подымает глаза, исподлобья, не меняя позы: пусть не думают, что она в самом деле уснула и теперь вскинет голову, встрепанная и испуганная. Но, подняв глаза, Маша видит, что творится в аудитории, и краска стыда заливает ее лицо.
Студентки сидят молча, опустив перья. Кто сочувственно, без улыбки, уставился на нее, кто терпеливо блуждает взором по степам и по висящему над столом портрету Калинина. Какой позор! Сколько она проспала? Минуты три? Пять? Рука ее не подломилась, голова не стукнулась о стол, — значит, не так уж долго.
— Извините меня, товарищи, — бормочет Мария Борисовна, багровая от стыда. — Будем продолжать: войска Кутузова…
Наконец всё. Почти четыре часа, две сдвоенные лекции в разных группах. Еще надо встать, забрать свои сетки, бидон и портфель и тащиться домой. По пути надо зайти в столовую за «ужином», — нельзя не зайти. Ничего, она дойдет. Она же так — изо дня в день, вот уже три года. От отпусков отказалась, как и все преподаватели, — деньги за отпуск отдала в фонд победы. Изо дня в день так, только одежда и обувь меняются в зависимости от времени года. Изо дня в день.
У выхода из аудитории ее останавливает студентка, сидевшая за первой партой:
— Вам большой привет. Мария Борисовна, от студента вашего бывшего, Юрия Абрамова. Помните?
— Как же, Абрамова хорошо помню: с дневного. Ну как он там? На каком фронте?
— На третьем Украинском. Наступают они. Очень быстро двигаются. Он велел передать вам большущий привет. Я выслала по его просьбе некоторые конспекты ваших лекции: ему для бесед с бойцами понадобились.
— Вы… его родственница?
— Муж мой. А вы не знали? Хотя что ж, фамилии разные. Я у вас на вечернем, а он на дневном был.
— И вы от меня ему тоже передайте… Скажите — мы тут за каждым их шагом следим, за каждым приказом. Поздравьте с наступлением. После победы пускай приезжает доучиваться. Я ему по старому знакомству одни пятерки ставить буду! — шутит Маша.
Скоро полночь; груз оттянул руки, чуть не вывернув их из суставов, пятки болят, словно нарывают, — ходи и ходи целый день, как заводная.
Ну и что же, — Абрамов привет прислал с фронта. Он у нее на семинаре доклад делал о декабристах, о «Русской правде». Конспекты ему понадобились… Правильно. А вот что на собственной лекции заснула — это срамота. Просто распустилась, безобразие это.
Наконец дом. Разгрузилась. Поела. Разложила перед собой новые тетради с записями, с планами лекций, нужные пособия. Что там завтра в расписании?
А платье надо надеть другое, — днем была такая жара, что на синем платье остались белые разводы от соли. Нет другого — стирай это, завтра прогладишь. Уже второй час, а вставать без четверти шесть?..
Изо дня в день, изо дня в день.
…Кто же ковал победу?
Глава 24. По совести
Машу тяготило одиночество. Временами она совсем задыхалась. Ей казалось — все люди ходят по двое и только она — одна. Она завидовала беременным, — счастливые, значит недавно они были со своими милыми! Она не раз вспоминала об истории с ремешком, о человеке, оказавшем ей дружескую помощь.
Но чем трудней было женщине преодолевать свое вынужденное одиночество, тем злей и непримиримей, тем резче осуждала она всякую распущенность, четкий взгляд на такие дела.
Однажды Маша видела, как худая рыжая корова туркменки, жившей неподалеку от Марты Сергеевны, зашла в чужой ячмень. Хозяйка выбежала из дому и стала ругаться. Рядом стояча Марта Сергеевна, — до всего ей дело. Послушала ругань и изрекла:
— А вы загораживайте. Скот своего требует. Скот ищет где лучше. От него загораживать надо ячмень.
Вот это правильно: скот своего требует, ищет где лучше. А человек живет по совести, если стало ему и хуже от этого. Есть кое-что и посильнее природы.
Среди заочников Маши оказался работник радиокомитета Олег Привалов. Именно ему сдавала она обычно свои статьи с которыми выступала по радио. Там он решал ее судьбу, а в институте — она его. По возрасту они были сверстниками.
Однажды вечером он встретил ее в столовой специалистов.
Сидели за одним столом. Он показал ей книгу по истории искусства древнего Египта. Высокий, крепкий, лбина бычья, весь какой-то мускулистый, — почему его в армию не взяли?
— Вам одной скажу: я читал последние тассовские материалы, получена телеграмма с востока — из Японии к нам прорвалось несколько самолетов… Теперь и оттуда и отсюда. Всё так зыбко… Достоверен только вот этот миг.
Он заглядывал ей в глаза терпеливо. Он их навидался, этих эвакуированных одиноких женщин…
