Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
— Что ты! Ни за что. Буду играть. Днем не приду. А играть обязательно. Обязательно. — «Развезло, не подняться». — Пойдем. Тебе пора, и мне… — Алена встала. — Пошли, пошли. Я обещала бабушке Глеба… Старенькая… будет ждать…
— Хочешь, я съезжу?
— Нет… Адреса не знаю и фамилии не знаю. Ну да, забыла спросить. Улицу знаю — Калининская. Дом помню. Найду. У меня собачий нюх.
Пока шли вместе, Алена бодрилась, говорила крепко на дыхании, посмеивалась, только прятала от Агнии глаза. В троллейбусе, среди незнакомых, накатило сонное равнодушие, а слезы то и дело подступали.
«Жизнь уже не кажется жизнью. Все мертвеет», — говорил этот художник. Так и не прислал портрет. Забыл? Или не написал?.. «Приходящий папа». А все-таки дочка у него растет…»
Алена закрыла глаза, прислонилась виском к стеклу.
Хорошо, что завтра «20 лет…» — всего одна короткая сцена с Сашей и потом, когда он спит… Нужно сыграть хорошо — «ни усталость, ни горе… не дают права работать хуже». Наверно, жестоко, что написала Сашке. Наверно, по-человечески надо было поговорить. Но как объяснить, если… А разве он по-человечески? Все равно. Все далеко. Что там говорят сзади?
— Он меня любит ужасно, сама знаешь.
— А ты?
Написала нехорошо, грубо: «Саша! Я не люблю тебя…»
— Странная. Он жить без меня не может.
— А ты?
— Вот психованная! Замуж надо или нет?
Все далеко, как в кино. «Саша! Я не люблю тебя. И не приду к тебе».
— А с Игорем как же?
— Плевать мне на Игоря.
— Говорила: любишь.
— В ногах валяться, что ли? Выйду за Петьку, пусть тогда…
Любит Игоря, выйдет за Петьку — ужасно! Не понимает. И не объяснишь. «Я не люблю тебя. И не приду к тебе. И ты сюда не приходи больше».
— Игорь, по-моему, и на лицо и так симпатичнее.
— Ты с ним встречаешься, что ли?
— Дура.
— У меня своя гордость. Второй год встречаемся — ни мычит, ни телится.
— Грубая ты, Райка.
— Какая есть.
«Написала грубо… «И ты сюда не приходи больше. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына…» Да что это?.. Почему лезут слезы?.. — Алена сорвалась и выскочила из троллейбуса уже на ходу. — Когда идешь, лучше. Солнце какое!.. Забыла посмотреть на этих девчонок. Газету купить — совсем оторвалась от мира. Каждый день все новости тебе заталкивают в голову, да еще политинформация — надоедает… А тут три дня! Скорей взглянуть, что где?.. «Постановление ЦК о праздновании сорокалетия Октября» — мы будем уже на Алтае. «О планах создания «Евратома» и «общего рынка», опять! «Столетие со дня рождения академика Баха» — удивительное у него лицо. «На спектаклях бухарестской оперетты». Хвалят, посмотреть бы… «Иордания аннулировала договор с Англией»… «Ботвинник — Смыслов»… В глазах рябит. Это от солнца. Следующая улица Калининская. Какая-то странная легкость в теле. Как мы встретимся с Сашкой? Не буду разговаривать. Незачем. Вот она, Калининская. Тогда ехали от Кировского, развернулись… значит, на этой стороне, за первой поперечной. Дом зеленоватый с белым, совсем темно было тогда, очень большой… большой дом… Этот? Этот. Подъезд справа от ворот. Третий этаж. Дверь обита коричневой клеенкой. Все помнится, как будто вчера. Отдышаться. И слезы убрать. Не пугать бабушку. «Если каждый станет кричать о своем горе…» Это было сто лет назад». Алена остановилась у лестничного окна — хоть нос попудрить. «Глебкино письмо в сумке. Как далеко! Как мне вообще далеко… далеко от всех! Письмо — другой Алене. Москва, снег. Все далеко, все холодно, все ненужно. Мыслей нет, слова только. Куда я иду? Зачем? — Алена пошла вниз по лестнице. Будет ждать. Затревожится, засеменит сгорбленная, припадая на палку… — Я же обещала. — Алена остановилась — Что хорошо? Что нехорошо? Записка Сашке нехорошо? «Саша! Я не люблю тебя. И я не приду к тебе. И ты больше сюда не приходи. Мы совсем не понимаем друг друга. Я хотела сына. Ради него хотела остаться с тобой. Можешь не верить — мне все равно. Я не люблю тебя. Алена». Внизу приписала: «За мной сюда придет Агния». Нехорошо. А он со мной? Мог подумать! Хоть на минуту, на секунду подумать… Не видеть, не слышать, не разговаривать. Хорошо, Рудный видел «героическое спасение» — по крайней мере никто не думает… А, все равно! Если бы знать телефон. Ничего — не буду входить: «Простите, некогда — репетиция…» И пойду… пойду… в кино. Нет, к Лильке на кладбище. Потом? Видно будет».
Алена быстро побежала наверх, позвонила.
— Как я тебя ждала! Вот хорошо!
Алена не успела выговорить ни слова — задушили, залили без удержу слезы. Дрожащая, слабая, послушно разделась, села на широкий диван.
Как давно сидела здесь, и так же сухонькая рука быстро гладила ее плечо! Глеб ходил вокруг накрытого стола. Как далеко! Будет ли снова? Сама не та, и все не то. Жгут, мучают слезы, и не сдержать. На стене молодая женщина держит малыша, пушистые светлые кудри. Ведь забыла, а снился… Откуда прорвалось столько слез? В груди пусто, сама как кисель, и не собраться. Когда Лилька умерла, так же вот…
— Поплачь, если надо. Ничего. — Маленькая рука быстро гладила плечо, руку, волосы Алены.
Надо объяснить, слова обрываются, разломило всю грудь, во рту горько-солоно.
Бабушка берет со стола бумагу. Алена видит телеграфный бланк, но не может прочесть ни буквы.
— «Спасибо скорые добрые вести. Деньги выслал. Обнимаю крепко. Глеб». Я тогда ему телеграфировала, что ты здорова и сама напишешь — как ты сказала, — объяснила бабушка.
— Я до сих пор не написала…
— Ничего. Ничего, — спокойно повторяет бабушка. — Приляг, пожалуй. Полечу тебя малость. Своими средствами.
То ли вылились до конца слезы, то ли чудодейственный бабушкин чай помог. После трехсуточной бессонницы, кошмаров Алена уснула крепко, без снов.
* * *Во время перестановки Алена подошла к Соколовой, присела на корточки, сказала шепотом:
— Мне очень нужно поговорить с вами, Анна Григорьевна.
— Сейчас?
Алена замотала головой:
— Нет… подольше.
— Вечером у нас «20 лет…»? Константин Павлович! — позвала Соколова.
— Весь внимание.
— Вам Лена вечером на репетиции нужна?
Саша ставил на попа́ куб зачем-то нагнулся, спрятался за него. Он из последних сил старается не показать, но Алена видит — ее слово, движение, даже имя ее, громко названное, будто обжигает, колет его. Стекленеют глаза, едва приметно вздрагивают губы, брови, пробегает желвак под острой скулой. Держится весело, а высох, как мумия, глаза потускнели, ввалились. И Алена старается быть как можно незаметнее.
После больницы Зина увидела Алену — отшатнулась:
— Ой-ой-ой! Похудела — ужас!
— Подумаешь! Неделя усиленного питания, — успокоила Глаша.
— А уж Саша — просто как с того света. — Зина улыбнулась кривенько. — Говорю, не переживай — ничего опасного. Как гавкнет: «Отстань!» Думала, оглохну. — Она вздохнула. — Как он за тебя переживает! Вот это муж!
Потом все узнали об их разрыве. Зинка подошла, как тигрица:
— Ты не имеешь права! Растоптать любовь, такую любовь!
— Оставь, Зиша…
— Ты не понимаешь. Это преступление! Лучше умереть! Я-то знаю. Живу только из-за папы с мамой… — Зина вскрикнула, громко заплакала. — Каждый день видеть, растравлять… У меня уже нет души… Ленка, ты же добрая, вернись… — Она рыдала и просила с такой страстью, будто Алена могла вернуть ей Валерия. И чуть не каждый день подходит, прижимается, заглядывает в лицо: — Ты не передумала, Леночка? — И маленький рот дрожит.
Кончился спектакль «20 лет…», остались в женской гримировочной только трое.
— Ты знаешь, Елена, — дружески начала Глаша, — я была тогда против. Мне казалось — ты любила Глеба. И вообще вы… В общем была против. Но сейчас… Я хочу сказать о коллективе. Ты можешь выслушать? Складывается очень нервная атмосфера. Тут еще Зишка и Валерий. Если б ты любила другого… — Глаша подождала немного. — Сашка бешеный, ревнив, как зверь… Ну, характер «тот». Но он тебя любит смертельно. И, я думаю, теперь кое-что понял. Если б ты любила другого…
О Глебе знала только Агния, и никого больше это не касается.
— А если я не люблю Сашу?
Глаша долго смотрела на нее в зеркало — они сидели рядом, — медленно пожала плечами.
— Мне казалось… — Опять пожала плечами. — Сложная ситуация.
Из парней только Миша обрушился на Алену:
— Ты соображаешь? Оба комсомольцы, молодая советская семья. Вы же по любви. Что случилось? Не понимаю! Разрушать семью… Нет, ты соображаешь — такой парень, талантливый актер, будущий режиссер, организатор, кристальной честности… Может быть, ссора… там… всякое. Но — семья! Ты понимаешь, что делаешь, комсомолка?
Алена сдержала злость.
— Всё?
Миша сказал строго:
— Ты посмотри на него. И подумай обо всех нас.
