Регина Эзера - Невидимый огонь
— Ну-ну?
— Не знаю только, поймете ли вы, — усомнилась Джемма. И запела:
Кому были горенька да печаль…
И Мелания, которая была мастером чуть не на все руки, а в языках была слаба — слаба, и все тут, — действительно не поняла ни слова и только слушала Джеммин голос, а голос был высокий и девичьи чистый.
— Красивая песня, ей-богу. А дальше?
— Дальше не помню.
— Про что же там поется?
— Ну, приблизительно так: у кого было горе да печаль, выходил на улицу и кричал о том на весь свет.
Мелания обиженно покашляла.
— Значит, по-твоему, Джеммик, рассказать мне о своем горе — это кричать на весь свет?
— Да, может, мне и рассказывать нечего? Ведь может так быть? Здоровая. Молодая. Живая. Чего мне еще? Ой, посмотрите, какое небо!
Небо было затянуто розовым шелком и красоты необычайной, однако Мелания в окно не смотрела, только на Джемму.
— Ладно, пусть будет по-твоему. Не хочешь рассказывать, не рассказывай, пес с тобой. Стану я себе этим голову забивать! Пойдем на кухню. Картошка — ай-яй-яй! — небось совсем остыла, придется нам есть холодную.
— Я же сказала вам…
— …что не будешь есть, да? — вскипела Мелания. — Тогда я тоже не буду, язви тя в душу! Пускай засыхает. Пойдем на боковую с пустым брюхом и положим зубы на полку. Нет — так не надо. Сами себя накажем, и пропади оно все пропадом!
— Ну, тетя…
— И слушать не хочу! Знаешь, я человек мирный, но, честное слово, будь я на месте твоей мамы…
— Вы мне уже говорили, что…
— …я бы эту дурь из тебя выбила, не мытьем, так катаньем. Вот тебе крест. А потом пускай мне хоть сутки дают. «Не хочу» да «не стану есть»… «совершеннолетняя» да «независимая»… и хвост крючком, и гребень торчком… От чего же ты независима? Не бывает так и вовек не будет — намотай это себе на ус. Никогда ты не будешь независима, никогда! До тех пор пока будешь жить среди людей. Если не от матери с отцом, то от Войцеховского с Меланией, не взыщи. А не будет Войцеховского да не будет Мелании, так, не бойся, найдется какой-нибудь Панцеховский и какая-нибудь Евлалия. Потому что люди всегда зависят друг от друга. И вся жизнь — одна сплошная связь и зависимость и — ответственность, ведь люди сталкиваются друг с другом и оставляют друг в друге след, люди строят друг друга и разрушают друг друга, люди…
Мелания все больше загоралась и увлекалась, Мелания зажигалась и вдохновлялась, она уже чуяла в воздухе запах нового стихотворения — она слышала его, как собака слышит мясо, а Джемма… Джемма испортила все, неожиданно вскрикнув:
— Тетя — ой! — вы опрокинете вазу.
— Горе мне с тобой, — сказала Мелания, замечая, как испаряется вдохновение — так быстро и безнадежно, так бесследно и безвозвратно, что прямо хоть плачь.
— Доктор!
— Слушаю вас, Мелания, слушаю.
— Хочу поговорить с вами с глазу на глаз.
— О, это звучит несколько угрожающе! Но пожалуйста. Так что же у вас на душе?
— Я насчет практикантки.
— Начинается… — буркнул Войцеховский и покривился.
— Что «начинается»? Ничего не начинается. Это не начинается, а — как бы тут выразиться — продолжается…
— Продолжается? Что именно?
— Я даже не могу вам путем рассказать.
Он вздохнул.
O bože, судьба, видно, отвернулась от тебя, пан Войцеховский, если этого не может рассказать даже Мелания!
— Видите, доктор, у меня такое подозрение…
— Уточним: факт или подозрение? Чтобы не было недоразумений.
Теперь пришла очередь испустить вздох Мелании.
— С одной стороны, вроде только подозрение, а с другой…
— Более или менее ясно. Дальше! Выкладывайте все, я готов к самому худшему.
— У меня, доктор, подозрение, что она… сбежала из дома.
Он засмеялся с облегчением. O sancta simplicitas![13]
— Только и всего? Я не любопытствовал, какого она года рождения, но мне, не без оснований, кажется, что она совершеннолетняя… подождите, Мелания… и не сбежала она сюда, а прислана официально: по командировке — с печатями и подписями. Что же касается работы и поведения, у меня никаких замечаний нет. А у вас? Над чем же мы ломаем свои старые головы, дорогая Мелания? Не вижу ни малейшего повода для паники и отчаяния. Я…
— Буквоед вы, доктор, и бюрократ! Печати. Законы. Подписи. А что у человека вот здесь творится, — она трахнула кулаком по груди в области сердца, — на это вам наплевать.
— Дорогая Мелания, спокойно! Ну хорошо, давайте начнем по порядку. Итак, она жаловалась, что…
— Дожидайся, будет она жаловаться! Ничего она не жаловалась. И так видно. По глазам. А наговорила она мне с три короба… даже песню спела.
— Ни с того ни с сего? Нелогично как-то.
— Ну, началось с пустяка — я спросила, почему она домой не пишет, а она…
— И она тут же принялась петь?.. Мелания, вы принимаете меня за дурака.
— Ничуть. Почти так оно и было, как я говорю, только сперва мы малость повздорили. Вывела она меня из терпения. Под конец я пригрозила — вот возьму и кокну. И хотела, едят ее мухи, кокнуть!
— Однажды, Мелания, вы уже кокнули, — сухо сказал Войцеховский, — добрую славу нашего ветучастка. Благодаря своему чудовищному либерализму. Боюсь, что вы собираетесь это проделать еще раз. И на сей раз из-за своей столь же чудовищной склонности лезть в чужую душу.
— Я — лезть? Я, доктор, хочу только добра!
— Возможно, очень возможно. Но возможно также, вы слыхали такое выражение — благими намерениями вымощен путь в ад?
— Человек хоть сдохни — вам все равно!
— Что ж, может быть. Только в отличие от вас я не стараюсь это ускорить.
— Ну, знаете! Мне…
— Боюсь, Мелания, что, продолжая в том же духе, мы начнем повторяться. Поэтому давайте займемся каждый своим делом. Я, стало быть, еду, а вы…
— Я вас любила и уважала, доктор, а теперь…
— Теперь вы во мне разочаровались, понимаю. Мне очень жаль, Мелания, что я периодически, регулярно даю вам повод для разочарования, однако меня радует, что вы всякий раз откровенно мне об этом сообщаете.
Мелания вышла, хлопнув дверью громче обыкновенного, и забренчала инструментами — тоже громче обычного.
Хм. Чего, собственно, хотела Мелания? Чтобы он вызвал практикантку на допрос? По какому поводу? В конце концов, тут же не прокуратура. Его слова и тон, конечно, могли показаться со стороны холодными и, может быть, даже циничными. А что он должен был делать? Ассистируя Мелании, отпрепарировать по мышечному волокну, по нерву чужое сердце, обсосать и обслюнявить чужие страдания, обшарить, как вор карманы, чужую жизнь и, как ищейка, бежать по чужому следу? Статус руководителя практики не давал ему полномочий ни следователя, ни исповедника.
И что там вообще между ними вчера произошло? Войцеховский был высокого мнения о своей интуиции и воображении, но на это его фантазии не хватало. Тихая замкнутая Джемма и сердобольная душа Мелания сцепились, и притом будучи трезвые? Мистика.
«Сбежала из дома…» Уж это явная глупость и никак не выдерживает критики. «Не пишет…» Это больше похоже на правду. Может быть, ей и писать некому? Ах, да. Отец работает в лесу, мать — агрономом. По данным местного справочного бюро.
Конфликтная ситуация? Охлаждение?
— «Не пишет…»
А как назвать то, что разделяет его с Петером? Конфликтная ситуация? Охлаждение? По сути они друг другу всегда были чужие…
За дверью раздался звон бьющегося стекла. Наверное, один из больших шприцев, как жаль, ах Мелания, Мелания! Так, сейчас придет с повинной и начнет бичевать себя как святая великомученица. О небо, действительно идет! И сия чаша его не минует.
— Ладно, Мелания, ладно, я слышал и понял… все ясно… конечно, бывает… чего только на свете не бывает… сталкиваются автомобили и разбиваются сердца… люди стреляются, вешаются… и что в сравнении с этим один десятикубиковый шприц? — говорил он, уже одеваясь, чтобы скорее, быстрее избавиться от Мелании, потом сунул под мышку папку с отчетами и вышел на улицу, где у конторы уже стоял газик. Солнце было вверху, в небе, солнце было внизу, на земле, солнца было так много, что он остановился на крыльце, сразу ослепший как сова.
— Доброе утро!
— А, это вы, Джемма, здравствуйте!
Войцеховский взглянул на нее: что за этим последует — может быть, жалобы на Меланию?
Не последовало.
— Я еду в Раудаву и оставляю все на ваши плечи.
Последние слова он присовокупил шутки ради, но она ответила с такой детской серьезностью, что он невольно улыбнулся.
— Хорошо, доктор.
Так, что еще?
— Если я задержусь, возможно, я оттуда позвоню.
— Хорошо, доктор.
Кажется, все. В ногах с самого утра была какая-то ноющая тяжесть — опять к перемене погоды? — в животе был кофе, а в голове торичеллиева пустота. Надо ехать, нечего терять время.
